"Reminiscendo" (2016)

Птицетени

На улицах, отданных птицам,
Безжалостный птичий разгул.
О, Боже, не дай оступиться
ни мне, ни другим
на бегу!
(c) Яков Рабинер «Птицы Хичкока»


Птицетени,
их аспиднокрылый размах
опоясал мои сновиденья.
Городские огни
светляками
редеют впотьмах.

Люди-шёпоты,
люди-тени…

И чернее обычного
этот канал
с металлическим
шелестом водным.
Я горячие руки
в него окунал,
и от бед
становился свободным.

Помнишь?
Наши мечты
– рой крылатых речей –
в быстрокрылые стаи сбивались,
улетали
под сенью весенних лучей,
никогда,
никогда не сбывались;

возвращались
по осени
тихой тоской,
жёлтым пеплом листвы
под ногами.
Пепел наших имён,
их алтарный покой –
осень, ставшая нами…

Птицетени
глотают палитру дождя.
Злато лет
стало чёрною пылью.
Я кричу,
заржавелый свой глас
не щадя,
что на этой земле
мы были!

По подвалам каким,
по каким мастерским
разбросало друзей
лихолетье?
На холодном окне
дождевые мазки;
за окном –
беспризорные дети.

Мне мерещится,
в кинопроекторе кадр,
предпоследний,
вдруг остановился.
Дрогнул,
словно
торпедой
пробитый фрегат,
посветлел
и
воспламенился.

Но пока чернота
не настигла детей,
пусть под ливнем
бегут бесенята,

и последний
мечтатель,
судья,
лицедей
за спиной
скажет громко:

«Стоп.
Снято!»

Что нам осталось

Из памяти о синеоком дне,
О горсти земляники на ладони,
О зазвонившем ночью телефоне
И громом прозвучавшей тишине…
Лина Чирко "Экспромтом"


Что нам осталось в этом мирозданье?

Безадресность отчаянных посланий,
Что не берётся написать рука;
Похожих дней застывшая река,
Оставившая плёс в далёком детстве,
Как юность - далеко ли, по соседству...

И почему под пустотой небес
Так равнодушны ветер, дождь и лес?

По выцветшим листам скользит рука -
Что в старых я ищу календарях,
Среди имён, забытых на полях?
Зачем глубокой ночью жду звонка?

Услышать бы дрожащий голос чуда:
"Привет, как жизнь? Звоню из ниоткуда,
С любовью, надцатого мартобря."

Лишь память, что как Феникс, из огня
Воскреснув, поведёт меня по следу -
По земляничным дням былого лета,
Сон золотой навеяв на меня...

Я теряю тебя

Не молитву, не просьбу - пустые слова,
отпуская во тьму, повторяю:
"Тополя облетели, пожухла трава.
Я теряю тебя, я теряю..."

Ливень мутные капли швырнул на стекло,
Размывая лица отраженье,
Злая тянется, хладная ночь тяжело
Летаргическим сном недвиженья.

Раньше стоило только упасть на траву
Да сомкнуть утомлённые веки,
И меня уносили к тебе наяву
Птичьи стаи, и ветры, и реки.

А теперь - только ночь, одинокий пасьянс.
В почерневшую даль уплывает
Опустевший трамвай, как упущенный шанс.
Я теряю тебя, я теряю...

Год за годом - отмыты глаза добела,
И виски мои тронула проседь.
Мне теперь всё равно, что слепы зеркала,
Безразлично, весна или осень.

Даже лик твой, впечатанный в память навек,
Что я с детства берёг, как святыню,
Угасает, как гаснет живой человек,
С ним и я неминуемо стыну.

Тополя облетели, пожухла трава -
Им судьбу свою молча вверяю.
И живу я едва, и дышу я едва,
И теряю тебя, и теряю...

По следам угасающих снов

Последний над землёй свершив полёт,
душа усталой чайкой приземлилась
на чёрные пески пустынной гавани.
Над нею взвилось племя пауков,
и, точно в саване, белели паутиной
обтянутые крылья.
Языческой громадою светило
в воде по пояс согревало птицы
бескровный остов, смерти монумент,
во мглу грядущей ночи уплывая,
кровавыми тонами морося…


Закат сменила вечная зима
по логике безвременья и боли,
по ветхому канону запустенья,
оторванных листов календаря.
И заржавели птиц железных стаи,
увязшие в коричневом снегу,
и в сад покинутый никто детей не водит,
ведь дети все состарились давно.
Остались лица их в коре древесной –
пройдись по роще, отряхни от снега
замшелые стволы, и ты увидишь,
как много лиц запомнили они.


Что помню я?
Мой шаткий мир однажды,
лишённый цели, сути, сердцевины,
расколот был на тысячу частей.
И ни в одной из них меня не стало.
Ни памяти, ни слЕда не найти…
Один «никто» – на тысячу «ничей».
Что лучше?
Лучше вовремя узнать,
что не было тебя на самом деле
ни для кого в тех неродных мирах,
похожих на кусочки льда в бокале
и на осколки хладного бокала,
что я невольно выпустил из рук.


Вчерашний день…
Он навсегда вчерашний.
Неважно, сколько далей, городов,
разлук и горестей тому назад –
«сегодня» длится много-много лет,
с утра, когда остановилось время.
И вижу я забытый хутор детства.
Мой друг-сноходец медленно плывёт
фигуркой восковой по рекам трав,
к душистым, колким стеблям протянув
худые детские ручонки.
И кажется ему, что звёзды близко,
что сон, который видели вдвоём,
способен времени остановить стрелу
своими первыми, безумными стихами.
Я был бы рад вернуться в этот край,
но на беду уже успел проснуться.


Сны кажутся нам странными с утра,
но почему любое пробужденье,
как должное, мы молча принимаем?


Проснулся – и увидел неба твердь.
В неё вросли ладьи, ферзи и пешки –
законченная партия богов,
и пожелтели мёртвые вьюны,
обнявшие небесной тверди пустошь.
В дали туманной высилась гора,
а на вершине той горы престол,
и никого на нём – лишь пустота
вратами к небу новому. Седьмому?
Но трубы из обглоданных костей
к нему воздел оргАн землетрясений,
призывный ганлин – каждый вздох его
земные толщи приводил в движенье.
Когда-то прежде,
может быть, вчера
касался я сухих его фаланг,
несчётных мёртвых клавиш – но ни звука
извлечь не мог, лишь дикий виноград
в лицо мне брызгал тёмно-синей кровью.


Молчи, как должное всё принимай,
давясь слезами,
как однажды в детстве,
когда на шумной ярмарке тебя
прилюдно поругала мать, –
неважно где, в пристанище каком,
овеянном тоской и страшной тайной,
окажешься:
в тюрьме ли, пряча хлеб
от глаз голодных,
или в мёрзлом ските,
запретными стихами испещрив
свой требник и закладки из берёсты.
Всё это сны – хранители забвенья,
апостолы ночных сердцебиений,
из детства родом
памяти твоей
святые палачи.


Как я хотел бы
эту пустотечность,
пустоконечность
вывести на свет,
к седьмому небу,
к новому престолу,
к той вечной жизни,
о которой грезят
волхвы и духом нищие певцы.
Или навек в волшебную шкатулку,
их запереть,
ключ бросить в полынью –
пусть продают на ярмарке факиры
игралище, обласканное коброй.


Лекарства нет от зим и от закатов.
Последний дождь, переходящий в снег,
меня разбудит –
долго будет мниться,
что в паутине утонувший остов
погибшей чайки всё ещё зовёт,
и птиц железных оседлали дети.
Но вот, они так быстро угасают…
Из зеркала глядит седая старость,
а за окном – цветные тени ночи,
калейдоскоп из тысячи осколков
того, что миром звал когда-то я.
И под дождём никто меня не ищет,
и никого не жду я из дождя…


Отец и мать, не покидайте кров!
Забудьте перед сном свои обиды.
Пусть до утра в камине тлеют угли –
тогда мы завтра встретимся опять.
Нам эта ночь подарит тихий сон,
целебный, тёплый и неторопливый,
последний сон –

ах только б он продлился…

Обычный день

Этот день был, как все,
неприметным и суетным.
Розовела заря
над асфальтом дорог
и над сонными птицами
шумного города,
и над крышами,
мытыми ливнем ночным.
Звонкий шум детворы
в жёлтом школьном автобусе –
кто-то слал СМС,
кто-то тихо дышал на стекло.

Но не ведал никто,
что осталось мгновение,
только вздох, только жест,
и растает весь мир, как мираж.
И не думал никто,
что над миром исчезнувшим,
в саже мёртвых небес
лишь одна уцелеет звезда –

та звезда, что зовётся Полынью.

Мальчику Элису

(Георг Тракль)



Элис, дрозд прокричал в почерневшем лесу,
Возвестив о твоей скорой гибели.
Пусть же губы твои пьют прохладу синего горного родника.

Пусть струится с чела твоего
Кровь старинной легендой,
Тёмным таинством птичьих полётов.

Ступая легко, ты уходишь в ночи
Под своды пурпуровых гроздьев.
Как красив твоих рук синий танец.

И сияет в терновнике
Взор твоих лунных очей.
Элис, о, как давно тебя нет.

В гиацинт твоей плоти монах
Восковые персты опускает,
Чёрным гротом зияет молчание наше.

И выходит порой из него кроткий зверь,
Опуская неспешно тяжёлые веки,
И чёрной росой на твои ниспадает виски

Последнее золото звездопада.




An den Knaben Elis


(Georg Trakl)


Elis, wenn die Amsel im schwarzen Wald ruft,
Dieses ist dein Untergang.
Deine Lippen trinken die Kühle des blauen Felsenquells.

Laß, wenn deine Stirne leise blutet
Uralte Legenden
Und dunkle Deutung des Vogelflugs.

Du aber gehst mit weichen Schritten in die Nacht,
Die voll purpurner Trauben hängt
Und du regst die Arme schöner im Blau.

Ein Dornenbusch tönt,
Wo deine mondenen Augen sind.
O, wie lange bist, Elis, du verstorben.

Dein Leib ist eine Hyazinthe,
In die ein Mönch die wächsernen Finger taucht.
Eine schwarze Höhle ist unser Schweigen,

Daraus bisweilen ein sanftes Tier tritt
Und langsam die schweren Lider senkt.
Auf deine Schläfen tropft schwarzer Tau,

Das letzte Gold verfallener Sterne.

Гелиан

(Георг Тракль)

Когда на сердце одиноко,
Так хорошо идти под солнцем
Вдоль жёлтых летних стен.
В траве едва слышны шаги;
Почил сын Пана в сером мраморе.

Мы вечерами на террасе
От тёмного вина хмелели,
И пламенели персики в листве,
И лился смех, как нежная соната.

Прекрасна тишина ночная.
На тёмных нивах
Встречали нас и пастухи, и звёзды бледные.

А осенью нас роща одарила
Предельно ясным, трезвым пониманьем.
Вдоль красных стен идём покойно мы,
Глазами удивлёнными следя за птичьим перелётом.
И белая вода по вечерам стекает в погребальные сосуды.

В ветвях деревьев голых праздник неба.
Нам хлебы и вино крестьянин чистыми руками подаёт.
И мирно дозревают фрукты у солнца в кладовой.

О, как серьёзны лица мёртвых - тех, что любили мы!
И созерцанием одним жива душа.

Безбрежна царственная тишь пустого сада,
Где юный инок сплёл себе венок из бурых листьев
И дышит золотом его.

Рука коснётся синей влаги вековой,
Как бледной сёстриной щеки морозной ночью.

Так гармонично и тихо хождение под окнами друзей,
Где одиночество и шелест клёна,
Где, может быть, ещё поют дрозды.

Прекрасны выходящего из тьмы
Шаги и жесты изумленья,
Движенье медленных очей в карминной пустоте.

Вот, заблудился незнакомец в ночном самоубийстве ноября,
В плену ветвей сопрелых, прокажённых стен.
Здесь прежде шёл монах, заворожённый безумья своего нежнейшей скрипкой.

О, как ты одиноко затихал, вечерний ветер!
В тени оливы замерев, склонилась голова.
Людского рода гибель потрясает,
И нынче златом звёзд полны её глаза.

Звон колокольный утонул во мгле вечерней.
Упали аспидные стены площадей,
И убиенный воин нас зовёт к молитве.

Сын бледным ангелом переступает
Пустого дома отчего порог.

Уходят сёстры к седовласым старцам,
Он их найдёт, уснувших под колоннами -
Вернувшихся назад паломниц грустных.
О боже! В волосах их нечистоты, черви.
Вот, что увидит он, ступая в серебро,
А мёртвые покинут тихо пустые комнаты свои.

О, ваши псалмы в полыханье ночного дождя!
Кротость глаз их крапивой стегают холопы.
Бузинные кисти, как руки ребёнка,
Над могилой пустой удивлённо склонились.

Тихий свет пожелтевшей луны
Простынь юноши залил, томящегося лихорадкой,
Перед тем как исчезнуть в безмолвье зимы.

Над Кидроном высокие помыслы множит
Кедр, ласково развернувшийся
Под бровями отца голубыми.
И на пажить ведёт своё стадо ночное пастух.
Или это лишь крики во сне?
В том, где бронзовый ангел, людей повстречавший в дубраве,
Их священную плоть на решётке пылающей плавит.

Виноградник пурпурный по мазанке вьётся,
Жита жёлтого ворохи звонкую песнь завели.
В ней жужжание пчёл и полёт журавлиный.
На дороги камней все воскресшие выйдут под вечер.
Прокажённые, в чёрной воде отразятся
Одеянья нечистые сбросят с себя,
Плача ветру живому, летящему с розовых склонов.

Стройные девы на ощупь идут переулками ночи,
Словно доброго пастыря ищут,
Нежным пеньем дома их полны по субботам.

Пусть напомнит им песня о юноше прежнем,
О безумье его, о бровях поседевших, о смерти,
Наводнившей глаза его тлением синим.
Как горька эта музыка встречи!

Ступени безумия в комнатах чёрных,
Тени древние предков в распахнутых настежь дверях.
Здесь душа Гелиана глядит в заржавелое зеркало,
И с чела ниспадают проказа и снег.

Звёзды на стенах погасли
И белые призраки света.

Прах и кости могильщик бросает в траву
И кресты, пав на землю, молчат на холмах.
Растворён сладкий ладан в пурпуровом ветре ночном.

Очи мёртвых разбиты, уста чернотою зияют,
Словно бредя, внук думает о безысходности тёмной.
И смыкает над ним бессловесно Бог небесные веки свои.





Helian

(Georg Trakl)

In den einsamen Stunden des Geistes
Ist es schön, in der Sonne zu gehn
An den gelben Mauern des Sommers hin.
Leise klingen die Schritte im Gras; doch immer schläft

Der Sohn des Pan im grauen Marmor.
Abends auf der Terrasse betranken wir uns mit braunem Wein.
Rötlich glüht der Pfirsich im Laub;
Sanfte Sonate, frohes Lachen.

Schön ist die Stille der Nacht.
Auf dunklem Plan
Begegnen wir uns mit Hirten und weißen Sternen.

Wenn es Herbst geworden ist
Zeigt sich nüchterne Klarheit im Hain.
Besänftigte wandeln wir an roten Mauern hin
Und die runden Augen folgen dem Flug der Vögel.
Am Abend sinkt das weiße Wasser in Graburnen.

In kahlen Gezweigen feiert der Himmel.
In reinen Händen trägt der Landmann Brot und Wein
Und friedlich reifen die Früchte in sonniger Kammer.

O wie ernst ist das Antlitz der teueren Toten.
Doch die Seele erfreut gerechtes Anschaun.

Gewaltig ist das Schweigen des verwüsteten Gartens,
Da der junge Novize die Stirne mit braunem Laub bekränzt,
Sein Odem eisiges Gold trinkt.

Die Hände rühren das Alter bläulicher Wasser
Oder in kalter Nacht die weißen Wangen der Schwestern.

Leise und harmonisch ist ein Gang an freundlichen Zimmern hin,

Wo Einsamkeit ist und das Rauschen des Ahorns,
Wo vielleicht noch die Drossel singt.
Schön ist der Mensch und erscheinend im Dunkel,

Wenn er staunend Arme und Beine bewegt,
Und in purpurnen Höhlen stille die Augen rollen.
Zur Vesper verliert sich der Fremdling in schwarzer Novemberzerstörung,

Unter morschem Geäst, an Mauern voll Aussatz hin,
Wo vordem der heilige Bruder gegangen,
Versunken in das sanfte Saitenspiel seines Wahnsinns,

O wie einsam endet der Abendwind.
Ersterbend neigt sich das Haupt im Dunkel des Ölbaums.
Erschütternd ist der Untergang des Geschlechts.
In dieser Stunde füllen sich die Augen des Schauenden
Mit dem Gold seiner Sterne.

Am Abend versinkt ein Glockenspiel, das nicht mehr tönt,
Verfallen die schwarzen Mauern am Platz,
Ruft der tote Soldat zum Gebet.

Ein bleicher Engel
Tritt der Sohn ins leere Haus seiner Väter.

Die Schwestern sind ferne zu weißen Greisen gegangen.
Nachts fand sie der Schläfer unter den Säulen im Hausflur,
Zurückgekehrt von traurigen Pilgerschaften.
O wie starrt von Kot und Würmern ihr Haar,
Da er darein mit silbernen Füßen steht,
Und jene verstorben aus kahlen Zimmern treten.

O ihr Psalmen in feurigen Mitternachtsregen,
Da die Knechte mit Nesseln die sanften Augen schlugen,
Die kindlichen Früchte des Hollunders
Sich staunend neigen über ein leeres Grab.

Leise rollen vergilbte Monde
Über die Fieberlinnen des Jünglings,
Eh dem Schweigen des Winters folgt.

Ein erhabenes Schicksal sinnt den Kidron hinab,
Wo die Zeder, ein weiches Geschöpf,
Sich unter den blauen Brauen des Vaters entfaltet,
Über die Weide nachts ein Schäfer seine Herde führt.
Oder es sind Schreie im Schlaf,
Wenn ein eherner Engel im Hain den Menschen antritt,
Das Fleisch des Heiligen auf glühendem Rost hinschmilzt.

Um die Lehmhütten rankt purpurner Wein,
Tönende Bündel vergilbten Korns,
Das Summen der Bienen, der Flug des Kranichs.
Am Abend begegnen sich Auferstandene auf Felsenpfaden.


In schwarzen Wassern spiegeln sich Aussätzige;
Oder sie öffnen die kotbefleckten Gewänder
Weinend dem balsamischen Wind, der vom rosigen Hügel weht.

Schlanke Mägde tasten durch die Gassen der Nacht,
Ob sie den liebenden Hirten fänden.
Sonnabends tönt in den Hütten sanfter Gesang.

Lasset das Lied auch des Knaben gedenken,
Seines Wahnsinns, und weißer Brauen und seines Hingangs,
Des Verwesten, der bläulich die Augen aufschlägt.
O wie traurig ist dieses Wiedersehn.

Die Stufen des Wahnsinns in schwarzen Zimmern,
Die Schatten der Alten unter der offenen Tür,
Da Helians Seele sich im rosigen Spiegel beschaut
Und Schnee und Aussatz von seiner Stirne sinken.

An den Wänden sind die Sterne erloschen
Und die weißen Gestalten des Lichts.

Dem Teppich entsteigt Gebein der Gräber,
Das Schweigen verfallener Kreuze am Hügel,
Des Weihrauchs Süße im purpurnen Nachtwind.

O ihr zerbrochenen Augen in schwarzen Mündern,
Da der Enkel in sanfter Umnachtung
Einsam dem dunkleren Ende nachsinnt,
Der stille Gott die blauen Lider über ihn senkt.

Симфония ада и небо надежды

(Аарон Стэйнторп)



Разрушительный гений идола
Мир обернёт несусветною ложью.
Танец камня, обитель его - город Дит.
Портреты расскажут о горе своих владельцев.
Поцелуи с иконами, скажите мне, кто из вас видел
Крушение гобеленов енохианских,
Рисующее Князя павшей добродетели
Почти поэтической рапсодией,
Мастурбируя под похоронный звон колоколов
В невыносимом смраде умирающих детей
С руками, сломанными и переплетёнными.
Быть может, падение наше предрешено.

Прошу, сними вуаль,
Твоё безвинно сердце.
Я, зная это, трепещу.

Жарким маем лоснится погоста земля
Одичалым безумьем заражает Личфауэлл.
Её плач был печальней всех стонов Земли.
Для сердца родного больней эта рана,
Скорбью охваченного в одночасье.
Говорят, что неистовость - вспышка безумия краткого
В час прощанья с любимыми.
Всё природе вернёшь, что она даровала,
Монументы исполнят монаршие планы.
Наши лица в безмолвии кровоточат,
И святости голос раздирают бураны.


Облей своё тело мёдом - и мухи пожрут тебя.


Любовь это игра, в которой оба лгут.
Забыта сказка о Геро и о Леандре.
Женщины - ангелы, что Дьявол в жёны взял,
Взял во владение - их смерть не разлучит.
И всех мастей блудницы мира
Вагины смрадные свои нам предлагают
И духом слабые слетаются к зловещим их цветам.
Богат ли ты, тщеславия властитель,
Торгующий одеждами жесткости,
Что так тебе к лицу?
Слепец, в невежество ты облачён.

В сию жестокость трудно мне поверить,
Так плачут раны гнойными слезами,
Текущими по войнам нашей жизни.
Мы будем все у смерти на пиру,
В неспешных жерновах Господних мельниц.
Их свет божественный достоин восхищенья.

Очарованье ликами церквей,
Дворцами, где священный трепет,
Столь элегантными при всей их простоте.
В итоге вера наградит тебя
Пастельными тонами поля,
Лавандовым благоуханьем нежным.
Смеёшься ты и молодое пьёшь вино,
И пахнет местность берегом далёким,
Ты, к ангельскому чину приближаясь,
Увидишь оправданье всех надежд.
Ужель о Боге ты мечтаешь только?
Да - только если слабо твоё тело.

Облей своё тело мёдом - и мухи пожрут тебя.




Symphonaire Infernus Et Spera Empyrium

(Aaron Stainthorpe)


The destroying genius of idols
Will shroud the world with utter lies
Dance the cobbles, his abode named Dis
Portraits have spoken their masters distress
Icons with kisses, tell me who have seen this
Failing Enochian tapestries
Depict the prince of fallen virtues
In almost poetic rhapsody
Masturbate to the sound of the knell
The Pathetic stench of dying children
Perhaps our fall is certain
Limbs entwined in absolute contrusion

Please put off your veil
Your heart is blameless
And I shudder for knowing it

A hot May makes a fat churchyard
And Lychfowel breed in chaotic frenzy
Her cry was the saddest of all earths sounds
Trauma bites hard the hearts of Kin
Swept away by a moments sadness
They say rage is a brief madness
By way of the beloveds farewell
Give back to nature what we first did take
And monuments would slowly fill
The agendas' of Kings and Queens
In silence our faces bleed
The holy voice torn away by the gale

Make yourself all honey and the flies will devour you

Love is a game where both players cheat
Gone is the tale of Hero and Leander
Women are angels yet wedlock's the devil
To have and to hold but death no longer parts
Harlots and sluts, whores of our world
Expose their stinking vaginas'
Many who have no will of their own
Hold their souls towards the sinister bloom
Are you rich oh lord of vanity
As you peddle your wears of cruelty
Dressed up so you look the part
So blind, it's ignorance you wear

Quite brutal beyond belief
Sores that weep their septic tears
Dragged out through war torn lifetimes
And death shall feast on us all
The mills of God grind slowly
The adorable light of that which is most divine

The fascination of her shape
With mansions of awe and splendour
Elegant in simplicity
So at last your faith rewards you
Through fields enriched with pastel shade
And fragrant lavenders soft to smell
You laugh and drink wine of no great age
Nature does scent the farthest shores
Face to face your angelic host
All hopes in you imperishably kept
Is God your wish and all your dreams
If your body is frail then yes by all means

Make yourself all honey and the flies will devour you

Мир в их криках

(Эленд)



Солнце вышло в зенит,
Но боюсь я крадущейся тьмы.

Прошлой ночью, когда твоё тело себя истязало,
Целый мир был в криках твоих.
Любовь, я ваяю твой лик в полумраке воспоминаний
И к вершине стремлюсь разрушенья.
Его монумент создан из криков - этот храм, что уводит нас в тень.
Человечьей безмерной жесткостью он наполняет себя.

Горе! Горе всем этим людям,
Ибо станут они рабами рабов.
Их тела падут первыми,
Имена будут их оклеветаны.

Смелость!
Сопротивленье!

Моё тело - канат меж двумя королевствами.
Чужда эта гармония, что не любой прославляет мир,
Что не даст отрицать акт, её пробудивший к жизни.
Канат есть строка, а строка есть река - бесконечная смерти река.
Гермес преисподней ждёт урожая; загорелись поля.
И пожар разрастается.





A World In Their Screams

(Elend)



Le soleil est au plus haut.
Je crains les ténèbres qui viennent.

La nuit dernière, alors que ton corps se consumait,
Il y avait un monde dans tes cris.
Amour, je sculpte ton visage dans la pénombre du souvenir et cours vers la

plus haute ruine
Des cris proviennent de Son monument - ce temple ou l'ombre est notre

guide.
La cruauté du peuple y trouve à s'exercer sans mesure.

Malheur! Malheur aux hommes de bin
Car ils seront les esclaves d'esclaves
Leur corps tombera le premier
Et leur nom sera calomnié.

Courage!
Résistance!

Mon corps est une corde qui vibre entre deux royaumes
Etrange harmonie qui ne glorifie aucun monde
Et qui ne laisse pas de nier le geste qui la fait naître.
La corde est une ligne, la ligne est un fleuve - le fleuve infini des

morts.
L'Hermès infernal attend la moisson; le champ est en feu.
L'incendie progresse.

Это сон, что всех прочих глубже

(Йохан Эдлунд)


Робин Добрый Малый,
Моя муза, Диана.
Морфей живёт в моём сердце,
Твой песок течёт в моих венах.
Это сон, что всех прочих глубже.

Что есть Вселенная?
Лишь горстка монет серебряных,
Тяжёлое дыханье
Умирающего зверя,
Предчувствие загробья
И главный ключ в ларце дубовом.
Мне где-нибудь найдётся место -
Там будет продолжение моё.

Я просил лишь немного любви.

Встреть меня на другой стороне,
Где я розой взойду.
И даже вслепую пойду по твоим следам.
Диана, муза моя.
Диана, моё одиночество.

Останови существованье.
Восстань, чтоб боле не существовать.
Это сон, что всех прочих глубже.




A Deeper Kinf Of Slumber Lyrics


(Johan Edlund)

Robin good fellow
Dianae, my muse
Morpheus in my heart
Your sand in my veins
It's a deeper kind of slumber

What is universe anyway
But a pouch of silver coins
The intense breathing
Of a dying animal
A foreboding of afterlife
Master keys in oaken chest
The somewhere is mine
And from there I'll continue

All I asked for was a little love

Meet me on the other side
Where as a rose I will wake
Though blind I'll follow
Every step you take
Dianae, my muse
Dianae, my solitude

Cease to exist, rise to exist no more
It's a deeper kind of slumber

Parastellar Psychonova

Pathetic harrowing night
Flows in the windowpane like terror
Heartrending yellow light
Melting in the rearview mirror
Of taxi, oh, the yellow cab
Taking me home back to the web
From the old-old house
Of the buddy of mine
From the applause and browse
Back to the solitary's wine
Back to the body of mine

Is it you?
We met in poet's mortal fall
Messed up with dirty rock'n'roll
Is it true?
Or do we just hallucinate?
And holograms illuminate
The fret of our deviated love

And when I find you in my love
There's a pain of million years

You deny
You do never take them home
You yourself compelled to roam
Asking why
But there ain't no other shore
The only nowhere you adore

Can you find me in your whore?

Gossip so nefarious
Emanates into our dreams
I hear its croon above
The hazy morning river
I'm standing mesmerized
By love's apalling terror
Blessed by the Dante Sun
Of thousand suicides
I see the wretched ghouls
All ravished from this life
And cursed by matter
As your wet body serpentine
Rise and fall over my body
(Comme une embellie du séraphin)
To the bone of my vision
The mellow wine of my lust
In this allophylian conclave
Of sacred lecheries, divine voluptuary
Dream of the wan of those silhouettes
And voices, blithe and debonnaire
Of life undone
Reminisce life - the one I never had!

And when I find you in my love
There's a pain of zillion aeons

Is it you?
We met in poet's mortal fall
Messed up with dirty rock'n'roll
Is it true?
Or do we just hallucinate?
And holograms illuminate
The fret of our deviated love

You deny
You do never take them home
You yourself compelled to roam
I won't die
When I see you back again
Until you find another man

I'll be your broken man.

We are the halfbreeds of tendresse
We are the slaves of our woe
And in the eve of the madness
I know we've been there before
In the fiesta of gonner
Then in the funeral feast
Forever young but so worn out
The bosom viper grows beast

Like Albion in pale Nebula
Incomprehensible fabula
The transcendence of Jehovah
Parastellar
Psychonova

Divine is heartbleed of power
The gale of rain and of tears
It's like the meteor shower
Of Delta Aquariids
And from a nightingale weeping
I shall continue my past
Like Lotus full of blood dripping
In my decay would it last

Like Albion in pale Nebula
Anachronistical tabula
The transgression of Jehovah
Parastellar
Psychonova

And when I find you in my love
There's a pain of zillion aeons...

Chanson de l'adolescence

J'avais pas de petite sœur
Et je n'avais pas du frère
J'ai été livré mon coeur
Poétisé toutes mes fièvres

Maintenant je vois sa demeure
L'habitant de la soirée
Qui voudrait mettre mon cœur
Dans une cage dorée.

Et je besoin de personne
Prêt à appeler la nuit
Prêt à déchirer la nuit
Et rester sur tout l'automne

Évaluer ce qui donne...

Je connais leurs intentions
Le pensées caché pas vrai
Échapper à l'attention
C'qui est si rare à trouver

Et je besoin de personne
Qui ne me quittera jamais

Reminiscendo

Die Vorboten der Eisliebe kommen
Der weiße Streifen ist auf
der Stirn meines toten Jungen
Ich möchte seine Kristallaugen
an den prophetischen Weg
zu Sternen ansehen
Und die Blumen allerorts unklare Geheimnisse
des Liebhabers verbergen
Die Symbole der Verbrechen
und der Unglücke haben
als seltsames Alphabet
auf deine Gesicht gelegen
Ich schleppe dich durch
das ausgetrocknete Gras
und lege dich an monderhellte Erde auf
Ich sollte dich ausgraben
und deine Fleisch zu spremgen,
damit wir uns nochmals wie Fremden begegnen
Unter nackten niedrigen Baümen wo du liegst,
vereinbarten wir uns bis zur Nacht zu warten


Ich bilde die Statue meines Traums lange Zeit.
Als ich beendete, erfasste von Grauen erfüllt,
dass die dargestellte göttliche Gestalt
mir ganz gleich ist.
Danach wechselte die Gleichgültigkeit
mit Reiz und Abneigung.
Unsere Lüge schaltet Mechanismen
des Händedrucks ein,
und Wahrheit schläft unter dem Voile
der unerfüllbaren Schlafen.
Weil Träume sind auch Tod.
Ich liebte immer
den Schüttelfrost vor Fieber,
wissend, dass dahinten
eine Krankheit nachfolgen wird.
Liebe ist Gefahr und Erwartung der Katastrophe.
Liebe ist die bitterste Demütigung.


Ich erinner mich an dem Schnee
auf das Sprachrohr des Grammophons,
Skelett des Vogels im verrosteten Bauer,
den unwiederbringlich abgereisten Zug,
und für immer leer gewordenen Bahnhof.
Die unbewohnte Stadt ist voll
von toten Insekten.
Im Ruß der verbrennenen Wände bewährt
sich das Gedächtnis der Generationen.
Gedächtnis ist ein über heißen Sand
und naßen Steinen ziehenden weisen Schatten
des schwarzen Storchs.
Abschiedsschrei des alten Albatrosses.
Ins Blut verdünntes Lied.
Organ des Erdbebens aus Phalangen und Knochen.
Vernachlässigtes Schachbrett von Götter
mit Schmerlen bewachsen.
Zirkon Thron
Vergewaltigung der Vernunft
Gedächtnis ist Tod.


Wir treffen uns auf dem Hügel des Dämons.
Im Krater neben Mount Marylin.
Wir gehen Mare Frigoris und schwarze Lacus Somniorum.
Das tiefste Platz des Sees befindet sich an
der Kreuzung seiner Länge und Breite.
Die Kälte vor Fieber ist die Vorahnung
des künftigen Vergessen, wo letzte Lieder sterben,
wo die Musik der Nichtigkeit gebärt sich.




(перевод)


Прибывают вестники любви холодной.
Белая лента на лбу моего мёртвого мальчика.
Я хотел бы, чтобы его хрустальный взгляд
обрёл путь пророка к звёздам.
Цветы повсюду скрывают
двойственность тайны любовной,
Символы горя и злодеяний
легли на твоё лицо чужим алфавитом.
Я тащу тебя по сухой траве,
оставляю тебя лежать на земле,
залитой лунным светом.
Я должен был закопать тебя,
взорвать твою плоть
и позволить нам встретиться
незнакомцами снова
Под низкими безлиственными деревьями,
где ты возлегаешь,
мы решили дождаться ночи.


Я долго лепил статую своей мечты.
Закончив работу, с ужасом понял,
что воплощённый божественный образ
мне совершенно безразличен.
Затем безразличие сменилось
раздражением и отвращением.
Наша ложь включает механизмы рукопожатий,
а правда спит под вуалью несбыточных снов.
Потому что мечты - это тоже смерть.
Я всегда любил озноб перед лихорадкой,
зная, что за ним последует болезнь.
Любовь есть угроза и ожидание катастрофы.
Любовь есть самое горькое унижение.


Я помню снег на рупоре граммофона,
скелет птицы в ржавой клетке,
поезд, уехавший в безвозвратность
и навсегда опустевшую станцию.
Пустой город дождя полон мёртвых насекомых.
В копоти сожжённых стен хранится память поколений.
Память - это плывущая по горячему песку и мокрым камням
белая тень чёрного аиста.
Прощальный крик старого альбатроса.
Песня, растворённая в крови.
ОргАн землетрясений из фаланг и костей.
Заброшенная шахматная доска богов, заросшая вьюнами.
Циркониевый трон.
Изнасилование сознания.
Память - это смерть.


Мы встретимся на Холме Демона.
В кратере возле Горы Мэрилин.
Мы прошли Море Холода и чёрное Озеро Снов.
Самое глубокое место озера находится
на пересечении его длины и ширины.
Холод перед лихорадкой -
это предчувствие грядущего забвения,
где умирают последние песни,
где рождается музыка пустоты.

Заповедь

Не верь, не бойся, не проси.
Людского не ищи согласья.
Сквозь пира злого громогласье
Свой тихий голос пронеси.
Молись лишь познанным богам:
Вину, печали и глаголу,
Пред чем предстанешь сердцем голым
И чьим доверишься рукам
Последней спицей в колеснице -
Но лучше вовсе не молиться,
Доверив исповедь слезам,
Небесный не ища Сезам.

Без ожиданья и опаски
Ступай в горнило перемен.
Люби, не требуя взамен
Ни понимания, ни ласки.
Забудь про все людские сказки
И не надейся быть любимым.
Уж лучше всеми быть гонимым,
Чем быть обманутой душой.
Не приходи на пир чужой
И к женщине не торопись,
Но если пригласят на тризну,
Забудь обиду-укоризну,
Попросят если, - задержись
В юдоли таинства и скорби,
Где, спины старческие сгорбив,
Соприкоснулись смерть и жизнь.

Свет чужого дня

О дне, что проклятым считал когда-то,
О доме, где жила моя печаль,
Неведомою, запоздалой датой
Я вспомню, как о счастье, невзначай.

Захочется вернуться в эту муку,
Имея нечто большее, чем боль,
Но не найду нигде свою разлуку,
И времени изменится пароль.

Ослепну и ловить губами стану
Обветренными свет чужого дня,
И всех роднее, ближе будут страны,
В которых нет уже давно меня.

И будет тишина ночей бесслёзна,
И к завершенью подойдёт стезя.
Как жаль, что жизнь начнётся слишком поздно -
Когда исправить ничего нельзя.

Под электрическими облаками

Всё это повторялось не однажды:
Тоской зияли прошлого следы,
И дольше века длились годы жажды
Усталым светом гаснущей звезды.
Оглянешься - вот, старые предметы
И стены, пережившие века;
Такие же холодные рассветы,
Такие же густые облака.

Покажется, что не бывало вовсе
Того, с кем хлеб и ложе ты делил
Ещё вчера. Но вот, настала осень -
Заклятый друг, твоей судьбы зоил.
Стал незаметен бег десятилетий,
Горчит сиротством осени вино,
Гербарием иссушенных соцветий
И жёлтой плёнкой старого кино.

Всё это жизнь так часто повторяла:
Взглянул и не узнал своё лицо,
Укутался холодным одеялом,
Дрожа поднялся, вышел на крыльцо
И ночью в даль тяжёлого тумана
Ушёл из дома, позабыв ключи,
Начать страницы нового романа,
Как будто кто-то ждал тебя в ночи.

Проснулось время в сладостной истоме.
Теплы объятья и легки года.
За кругом круг. Пустее, незнакомей
Лишь взгляд в зерцале тихого пруда.
Крадётся старость шёпотом, наветом.
И только неба вечная река
В глазах горит непрошенным рассветом,
Упрятанным в седые облака.

Ты от добра уже добра не ищешь,
Ценить научен каждый взгляд и жест.
Того, кто создал день и подал пищу,
Не ждёшь ты ни в столице, ни окрест.
Над головой искусственное солнце,
А в парках стаи мраморных зверей.
Как многоточья, птицы за оконцем
Молчат тоскою долгих ноябрей.

И длится век тобою, мною, нами,
Усталым светом, бледными тонами.
Дни кружатся порошею и снами
Под электрическими облаками.







01.08.2016