"Эксгумация личности" (2013)

Бонустрек

… а потом Он нажал на Delete
и 300 друзей онлайн пропали на белом экране.
Одна за другой исчезли страницы:
ВКонтакте, Мой Мир, Одноклассники и Facebook
и только красная кнопка у монитора
кровожадно мигала и за тонкой плёнкой невыплаканных слёз
казалась пульсирующей раной на фоне белой одежды
мечом пронзённого самурая.
Улетела в корзину тонированная фотография –
над ней был однажды проделан огромный труд
по удалению припухлостей и прыщей,
по аккуратному вытягиванию по вертикали
и цветокоррекции в Фотошопе,
чтобы лицо казалось овальнее и благороднее,
но чтобы при этом никто не заметил фальшивость пропорций.
Он так хотел быть немножко красивее…
Стёр своё имя, отправив e-mail безразличному другу,
оставив ему пароль, чтобы можно было потом
заблокировать все входящие сообщения, письма с вопросами,
и выпил ещё два стакана водки,
не понимая, почему Он не может никак опьянеть.
Однако же стало намного свежее в комнате – легче дышать
после отказа от фальши, от бесполезной игры,
где Он выдавливал из себя смех,
пестрящий смайликами,
и безнадёжно цеплялся за
юзерпики, никнеймы, демотиваторы
и забавные клипы с ютюба,
понимая, что это подобно
судорожному хватанью за воздух
при падении с небоскрёба…
Он очистил кэш, а потом и весь жёсткий диск,
оставив только фотоколлаж из красивых лиц
незнакомых ему людей,
чтоб перед последним, громким залпом Delete
помастурбировать,
но руки уткнулись в раздутый живот,
и, меся себя, как тесто,
Он закричал и заплакал, а потом не глядя ударил большим кулаком
своего визави.
Красивые лица померкли в осколках стекла на полу,
прошмыгнув
пугливыми искрами по проводам…
Он плюнул в зеркало и накрыл его чёрным стареньким полотенцем,
проглотил залпом пригоршню горьких таблеток
и запил их,
опорожнив вторую бутылку,
поднося то и дело ладонь к губам,
то задерживая дыхание, то дыша глубоко,
чтобы не хлынула рвота.
И когда сознание стало Его покидать,
за полузакрытыми веками медленно, сонными красками
закачались цветы Куросавы в беззвучных садах Китано,
где шагали влюблённые куклы, уходя от людей
и приближаясь к обрыву.
И бессмертна была красота…

Потому, что не было больше ни бога, ни ада.
Потому, что никто здесь не помнил любви.
Потому, что тело уже перестало быть частью «я».
Потому, что теперь ничто не могло Его видеть,
а Он видел то, что всегда хотел – невесомый и безымянный;
остывал, становясь голубой акварелью на неподвижной картине.

Я смертельно устал

Внимай их пенью и молчи!..
Фёдор Тютчев

От порожних бесед, от кастрации мысли и чувства,
От лукавых похвал, симулякров под видом искусства
Я смертельно устал.
Я готов к остановке и сердца, и клацанья пальцев.
Пусть встают и заходят мечты в голубой тишине
одинокого утра –
МирАжи последних скитальцев.
Голоса их небесными стаями плачут во мне.
И полынью горчит пища знания, данного людям.
Это прОклятый дар, что подносят на каменном блюде.
Это кровь,
Это тук,
Это мясо обугленной жертвы.
Это гордость костров,
Где никто не последний, не первый.
Это чёрного Бога булыжный земной пьедестал,
И от тени холодной его
Я смертельно устал.
Человечности недолговечной сусальная речь
Затихает -
Молчанию честному ты не перечь.
Оставайся на низкой орбите планетою зла
И любви не позволь сжечь свободное сердце дотла.
Наблюдай переменчивость нравов - искусных химер.
Постоянство измен и торжественно-гадкий пример:
Не грядущего хама, но варвара вечную власть,
Что презреньем и болью и злом напоит тебя всласть.
Я отравы земные и сердцем, и плотью впитал.
И дышать вопреки долгой хвори
Смертельно устал.
Вот и кончился день, я ступаю за нощный порог.
Не пора ли забыть свой печально-возвышенный слог?
И нырнуть в закулисье, отдав современности дань:
Откровение низкое - самую честную брань.
Если хочешь, дрочи на свой липкий гламурненький лик –
Ты к браваде и блядству органикой крепкой привык –
И еби свою жизнь, как продажную бабу в стогу,
Только я не могу!
Только я не могу,
Не могу...
Закрываю глаза,
А за веками призрачный бал.
В дымном вальсе решил я допить не разбитый бокал.
Эксгумация личности пользы не даст никакой
Ни науке, ни сердцу.
Я свет заслоняю рукой.
Ослепительна боль, что у мрака ютится на дне.
Это жизнь покидает, лучиною тлеет во мне.
Нужных нот больше нет,
Отгремела вся струнная сталь.
Это эхо, что гаснет во мне
И не жаль,
И не жаль,
И не жаль...

Музыка и исполнение Ринада Абузарова:

  (5.63 M)

Певец и ангел

Немая ночь и мрак, иссиня-чёрный,
И два понурых, выцветших лица:
Карает беглый ангел беспризорный
Земного утомлённого певца,
Чей тёмный век, злонравный и лукавый,
Был отдан воспеванию скорбей.
Дитя Небес клинок возносит ржавый.
Дитя Земли негромко просит: "Бей."
Последний взмах, последний шаг до ада.
Убийца плачет. Смерть врачует быль.
И космоса бездушная громада
Стозвёздную в глаза бросает пыль.
Певец, не признающий празднословья,
Ныряет свежей раною в пике –
Живописует сердце старой кровью
Свою печаль на матовом песке.

О, человече, что тебе ни дай...

О, человече, что тебе ни дай:
Благую весть, огонь ли, ремесло,
Ты обратишь в невиданное зло
И будешь поминать библейский рай.
О, человече, что тебе ни дай...
Из детской сказки ты построил миф,
И камни стали новыми богами -
Вчера они лежали под ногами,
А днесь твой брат спасается от них.
Янтарь гроздей - глумливое вино.
Речения - медоточивый яд.
Ты обладатель всех земных наград,
Да только смотрит ночь в твоё окно.
Ах, видит бездна-ночь твоё окно...
Беги, плыви по рыжему жнивью
Под чёрным колпаком беззвёздной ночи,
Что тишиной несносною пророчит
Подземную, недвижную ладью.
Как битый раб и как твой брат, страдай,
Греши и кайся - это всё одно.
Твой путь - разъять, разрушить, что дано,
Творя в мечтах бессмертие и рай.

О, человече, что тебе ни дай...

Музыка и исполнение Ринада Абузарова

  (2.92 M)

Имаго

Приснившемуся верить я готов.
(Во сне мы все немножечко другие)
Чужой душой покинул отчий кров,
И стопы обжигаются нагие
О стёкла – это умер мамин сад:
Повсюду разноцветные осколки,
А улица врезается в фасад
И города впиваются в посёлки.
Теней древесных кружит менуэт
Без музыки под месяцем двурогим,
И чёрный целлофановый пакет
Лежит убитой кошкой на дороге.
Незрячие глаза пустых машин,
Огнями серо-жёлтыми мерцая,
Следят за мной, и катится с вершин
Восточных гор утробный гул карная.
Бежать обратно в тихий отчий дом!
(Пунктир багровый тянется за мною)
Влететь в окна зияющий проём
Тем голубем, что возвращался к Ною!
Я вижу залу. Люди за столом.
С участьем смотрят свечи и предтечи –
То мой семейный старенький альбом,
Где всё – глаза, но нету дара речи.

И чувствую, проснуться мне пора –
Сойти живым с листа фотобумаги,
Где крылья ощутит, как боль, с утра
Моей души созревшее имаго.
Снам нетревожным верить я хочу.
(Во сне мы все немножечко другие)
Но птицею я больше не взлечу
Над миром неизбывной ностальгии.
Всё потому, что времени вина –
Могильною засыпанные пылью
Дороги, голоса и имена –
Моей души поломанные крылья.

Харон скрестил обветренные руки

Харон скрестил обветренные руки,
К прощанию готовясь, чуть дыша.
Ладья пристала к берегу разлуки
И выпорхнула голубем душа,
Моя душа, свободная от боли,
Не скованная цепью хворых лет.
Под крыльями – холодный свет недоли,
А в клюве – занебесный мой билет.
Пускай ещё до рая сотни далей
И синих рек расставленная сеть –
Чтоб близкие мне души не страдали,
Готовлюсь я полмира облететь.
Нет большего на свете расстоянья,
Чем прожитые годы расставанья.

Малыш

Не бойся, позабудь свой сон, вчерашний сон, малыш.
Ты будешь долго-долго жить! Ну что же ты не спишь?
Ты веришь мне, и даже я поверить захотел,
Что чудом твой недуг прошёл, тебя не одолел.
Луна пустила в сени свет – молочный цвет седин.
Уснули вместе мы с тобой – проснулся я один
И не узрел ни савана, ни гроба, ни холма.
В глазах невидящих моих с тех пор живёт зима.
Но по ночам тебя, малыш, я много раз встречал
И, как в былые времена, легко на руки брал.
Не клял судьбу – казалось мне, всё прежнее прошло,
А ты мне говорил, что там, на небе, хорошо.
Но ветры протрубили мне в угоду февралю,
Что рая нет и нет тебя, что я всего лишь сплю.
А ты бежал, а ты кричал сквозь вьюгу на бегу,
Что будешь ожидать меня на лунном берегу.
Я сделал выбор, выбор-смерть, отчаянно любя:
Мне этот белый-белый мир не нужен без тебя!
Пустые сени. Тишина. И ствол виска коснулся.
Остался только шаг один…
Ты ждал –
И я вернулся.

2003-2012

Музыка и исполнение Ринада Абузарова:

  (4.04 M)

На площади царя вчера казнили

На площади царя вчера казнили,
Напрасно он былую стражу звал.
На пьедестал погнали простофилю,
И мрачный шут ему слова шептал.
Как часто трон берётся на арапа.
Не бей мечом – умело, тихо лги.
Не страшен бас поддельного сатрапа –
Опасен шёпот верного слуги.

Гоните!

"Так мощен наших крыл разлёт,
Что сблизиться нам не даёт"
А. Дольский

"Дрожит, вздыхая, холодильник…"
Санто

Проститься, право, не решаюсь,
Хотя давно уже пора.
Меня гоните со двора
За непростительную шалость,
За слова каверзный контекст,
За то, что я чужой по духу!
Не будет ни пера, ни пуха -
Не приспособился, балбес!
Метлой гоните со двора
Взашей печального номАда,*
И пусть на лбу моём помада
Подруги тлеет до утра.
Не враг, не друг - пустой пример
Несостоявшейся любови,
Что можно вам - non licet bovi,**
И жизнь не терпит полумер.
Стихов моих не издадут
Ни завтра, блин, ни после смерти.
Я потеряюсь в круговерти
Чужих имён, и das ist gut!***
И пусть воркует про "лямур"
Многострадальный холодильник -
Повис на нём я, как лемур,
В гастрономической идилье.
Ведь я упрямый, как осёл...
А мир по-прежнему весЁл...
В нём нету места для тоски.
Так хорошо, что...
хоть беги!

Пою хвалу чудесному созданью!

Пою хвалу чудесному созданью!
Изысканы нежнейшие черты,
И форма подобает содержанью
В пропорции ума и красоты.
Ни чёрный рок, ни стрелы Купидона
Не разорят твой девственный покой.
Лазурных глаз мечтание бездонно,
И песни льются чистою рекой.
А я сокрыт во хладе и в тени,
В напрасной муке коротаю дни.
Не прекословя злой моей судьбе,
Я плачу и мечтаю о тебе.

Чужие голоса

Скажи, мой друг, ты замечал, как часто
Из уст твоих чужие голоса,
Звуча порой затейливо, пристрастно,
Бросают в мир чужие словеса?
То ты судья искусству и науке,
И голос твой, как медный бас трубы,
То ты поэт, увязший в долгой скуке –
Неловки речи, вялы и грубы.
Вчера ты был сочувствия исполнен,
И добрый тенор лёгким был, как трель.
Сегодня же мятежен, как Бетховен,
И горлом льётся музыка-метель.
Подумай – кто постиг твой норов лисий?
Спроси – кому душа твоя мила?
И ты услышишь, как из закулисья
Кривые отвечают зеркала.
Найди свой голос, в сумраке тончая,
Очисть его от шума и теней –
Тогда ему поверят, различая
Огонь души среди других огней.

Aequo animo

Мой сон не пьёт со мною водку,
Молчит и смотрит в никуда,
Рукой игрушечную лодку
Ведёт вдоль берега пруда.
Другую руку, выгибая,
Над гулкой бездной держит он.
Но не схвачусь я, уплывая.
Мою ладью ведёт Харон.
И в ней, как будто в саркофаге,
Лечу отвесно я, как тень.
Безбрежна ночь пьянящей влаги
И дольше века будет день.
Недвижно злато ледяное
На серых веждах и в устах,
Но рано утром я заною
Собакой раненой в кустах.
Могильных трав сухой гербарий
Осядет пылью на столе.
Тебе, мой сон, былой розарий,
Сто грамм в стакане, чёрствый хлеб.
Заколоти моё жилище
И на двери оставь печать.
К тому спеши, кто жизни ищет,
Кого не поздно выручать.

Пора звезды

Я могу приютить только взгляд обречённой любви
И слезу, и улыбки прощальную, нежную тень.
Ни на пир, ни на тризну, любовь, ты меня не зови.
Посмотри, как спокойно в саду опадает сирень.
Помолчи, помолчи. В густоте неухоженных трав
Мы уснём навсегда, и остынут за нами следы.
Как душиста земля, как зияют небесных орав
Безмятежные клинья, летящие вглубь черноты.
Переспелое солнце мутнеет и гаснет вдали,
Материнским дыханьем ложатся на щёки ветра.
Мы упрятаны вечностью в тысячелетней пыли,
И звезды сиротливой грядёт ледяная пора.

Эксгумация личности

Радость забвения -
черпать из вечности
Тени и лица, слова -
из искусства -
Голос, сошедший
во тьму человечности -
Неистребимые ястребы чувства,
Мёртвые,
громкие голоса...
В слёзном тумане ожившие
звёздами
На киноплёнке
глаза песнопения,
Веки тяжёлые ваши не грёзами
Полнятся -
холодом, ношей терпения.
Как горяча их роса...
Пойте о вечном во лживой беспечности
Снов мягкотелых, зовущихся жизнью!
Вы растворились в извечной конечности,
Не заболев ни тщетой, ни корыстью.
Сцена давно опустела...
Нет больше Эрланда, Лео и Шарля!
Нет больше Рэя, Кирилла, Андрея!
Сумерки тонкой, негреющей шалью
Прячут их лица в пустой галерее.
Вы всё сказали,
оставив молчание
умным и неблагодарным потомкам.
Нас раскопали -
живых -
на прощание
или назло вас угнавшим потёмкам.
Как быть теперь нам, живым..?

Заповедь

Когда под вечер ты один
Случайной книгою уловлен,
Будь, сердца строгий властелин,
И сдержан, и беспрекословен.
Все раздраженья усмири,
Пройди барьер сопротивленья,
В пылании иного мненья
Своё каленье усмотри.
Пускай смертельно ты устал
От несозвучия с поэтом,
Оставь судейский пьедестал,
Но здраво рассуждай при этом.
Листы сухие теребя,
Уйми все отголоски злого –
Проникнешь за пределы слова,
Лишь отстранившись от себя.
И за словесной мишурой
Увидишь ты лицо без маски,
Чужой души органный строй,
Её полутона и краски,
Истоки блага и беды,
Причины вынужденной роли –
Поняв природу скрытой боли,
Отринешь тактику вражды,
Простишь, на новую ступень
Познания взойдя спокойно,
И силой истинного воина
Ты встретишь новый, шумный день.

Семя погибели

"И когда тела, не получив ожидаемого,
С отвращением отрываются друг от друга,
Одиночество хлещет реками."
Р.М.Рильке

Сердце совсем отупело от боли,
Вяло стучит в измождённую грудь.
С каждой секундой растёт ожиданье
Смерти с нелепым желанием жить.
Не убежать от болезненной плоти,
Мёртвое семя во чреслах горит.
Снятся зачем-то гаремы-бордели
Телу распада, телу крушенья -
Это расплата за отвращенье...
Семя погибели душным оргазмом
Вяло течёт по озябшим ногам.
Карлик любви захрипел, задыхаясь:
"Ты не богиня, ты дух нищеты!"
Жалко кувшинку - цветок мой любимый -
Что над болотом сияет звездой.
Только для тех, кто к болоту привычен,
Это совсем не звезда, а плевок.
Белой вороне отрезали крылья,
Лапы сломали и вырвали клюв.
"Будешь, как мы, хоть живой, хоть убитой" -
Чёрные вОроны пели над ней.
Плакали травы - и мир бессловесный
Гладил во тьме изувеченный труп.
Слишком мудры и добры и бессильны
Ласковый ветер весенний и дождик.
Не убежать в серый мир медитаций,
Не заслониться музЫкой дурманной.
Мир анонимный и загнанный в угол
Вовсе не тот, кем был в юности вольной.
Сердце совсем отупело от боли,
Вяло стучит в измождённую грудь.
С каждой секундой растёт ожиданье
Смерти с нелепым желанием жить.

Безмолвие Эреба

Ах, как давно погас горячий свет,
Вдохнувший жизнь в безмолвие Эреба,
Его молочный, уходящий след
Я вижу по ночам на кромке неба.
У ног моих душистый гиацинт -
Трагический подарок Аполлона -
Он пьёт росу, сошедшую с вершин,
И вышину не чествует поклоном,
Не зная, что внутри него растёт
Заведомо отравленное семя -
Так смерть цветы наивные крадёт
И ставит жизнь на хрупкие колени.
Созвездия, как брызги на холсте.
Застыла кисть творения в потёмках,
И я стою, внимая немоте,
Испуганным и глупеньким ребёнком
У пропасти. Её сухая пасть
Зовёт меня - дыханье замирает,
И хочется, закрыв лицо, упасть,
Сорвавшись с перекошенного края.
Но бездна загляделась на меня,
Втекая в сердце медленной рекою.
И до утра два гаснущих огня
Я прятал, заслонив глаза рукою.
А слёзы холоднее, чем рассвет,
Что вновь за косогором золотится -
Там солнце в ледяной ложбине бед
Доверчивым зверёнышем ютится.

Кали-юга

Пришли наводненья, пожары и вьюги,
Прокрусты, мессии, художники ада -
Предсказан железный эон Кали-юги,
Где смерть не спасенье и жизнь - не награда.
Здесь грубая сила - всеобщее право,
И целью любые оправданы средства,
И жрец златобрадый пирует с Варравой,
Деля Иудеи и Рима наследство.
И с верой одною другая бранится,
И ереси бьются за паству и долю.
В домах нет уюта - дома, как больницы,
Печальными окнами смотрят в неволю.
Не сыщешь ты правды и лжи не заметишь.
С наивностью Евы, с печалью Адама
Свой голос прямой обменяешь на фетиш
И чувство - на мелких страстей амальгаму.
Послушай, пока наяву не уснул ты,
Бесчувствен и нем, от вины обезволен,
Мелодию крови, симфонию смуты
И чёрные плачи родных колоколен.
Стерпи всё, что сердце и разум постигнут,
Оставь на скрижали свой опыт недолгий.
И пусть на руках разгораются стигмы,
У них больше правды, от них больше толка.
Не пряным вином, но тоской опьянённый,
Усни, человек, беспредельно усталый,
И в светом нездешним шатёр озарённый
Войди, точно воин, достойный Вальгаллы.
Ты лиц не узнаешь, не вспомнишь ни слова,
И странной покажется музыка блага,
Но сон твой коснётся родного, былого,
Как щёк леденелых - горячая влага.
Сумеешь понять через многие годы
Спокойствие глаз неподвижных браминов,
Смотрящих на Молоха красные воды,
На уд нездорового Индры и тину,
На спазмы телёнка, висящего жертвой
На ржавом крюке городской скотобойни,
На пьяные пляски Мамоны с Минервой
И женщин безносых на грязном амвоне.
Ты ветром эдемским и светом фаворским
На миг освежишься, увидев свободу
От зла и добра, от борьбы и притворства,
И вскоре проснёшься эпохе в угоду.
Оставишь последнюю букву на камне -
Надежду, которую новь не похитит,
Иным племенам дорогое посланье
О том, что тебе никогда не увидеть.

Тростниковая поэма

«Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды».
Блез Паскаль

«Жив я, — говорит Владыка Господь, — я нахожу удовольствие не в смерти нечестивого, а в том, чтобы нечестивый отступил от своего пути и жил. Отступите, отступите от своих злых путей — зачем вам умирать?»
Иезекииль 33:11


I

Любимец ли народов и царей,
отшельник ли, носящий власяницу,
твоя душа прибудет в эмпирей
на птичьей погребальной колеснице,
и, подарив дыхание цветам,
не сможет ни о чём поведать нам…
Лишь запоёт по осени тростник
о том, как стал мой брат последней спицей,
симфонией давно забытых книг,
и дном Земли, и облаком для птицы.

Пока живёшь, мой мыслящий цветок,
прислушайся:
далёкий предок-Бог,
что был людьми и временем убит,
с тобою непрестанно говорит
не словом, что бессильно перед тленьем,
но ритмом твоего сердцебиенья.

«И кто же Он? Который из богов?
Не лучник ли небес сладкоголосый?»,
ты спросишь,
но, увы,
у взрослых слов
ответов нет на детские вопросы —
есть «альфа», что всегда равна «омеге»,

но, формулы забыв и образа,
однажды я глядел Ему в глаза —

они принадлежали человеку…

А Бог смотрел немой, застывший фильм,
не находя решающего кадра,
и, покидая ветхий эпистиль,
врастал в живые тени кинотеатра,
который есть у каждой из дорог
(какую ты ни выбери окрестность),
найдёшь его, как нас находит рок,
узнаешь по афише «Бесконечность».

Повязанный зеркальной киносетью,
упрятан зов далёких звёздных волн
в темнице высотой с могильный холм
и шириною в три тысячелетья.

Ах, не беда, что взять не можем в толк
мы замыслы чужие и прозренья.
В потоке снов найди своё теченье,
не бойся грёз, недремлющий цветок!

II

«Но кто тогда сжигает города
и поит злаки серными дождями?
Его не полюблю я никогда –
и мало будет сечь его бичами
за камнепады, голод, саранчу,
детей Нисана у подножья рая!»

Мой друг,
о нём я ничего не знаю
и знать, скажу по правде, не хочу.

В грядущем — воскрешение химер
и дым в пустой святыне постиженья,
где нежный шелест тростниковых эр
жрецами будет предан всесожженью.

Подступят слёзы — плачь!
И пусть поют
в тебе валы космических цунами
о нас, дрожащих чёрными телами,
когда несчастья в двери громко бьют.

Иди туда, где ложь,
где голый меч
разит всечасно женщин и младенцев.
Ты — эхо титанического сердца,
Ты — состраданья косвенная речь.

Прямою речью быть нам не дано
В чужом и незаконченном кино.


III

Как ночь тиха…
Таит усталый мир
шептанья лун, беседы древних лир,
межзвёздных ветров томные валторны.
Израненным небесным светом полны
рассыпанные Веспера стада —
я их не позабуду никогда.

Прислушайся:
травою шелестя
по полю бродят их большие тени
и утреннего ждут богоявленья,
как маму ждёт бессонное дитя;
и голосом Медведицы Большой,
взошедшей над остывшим медвежонком,
о тростнике, безвременно сожжённом,
вздыхая тяжело, поёт прибой.

Не узнаю глаза твои, мой друг,
в них поселились первородный дух
и отрешённость юного пророка,

а я прочёл последний кадр Бога.

Любимцем ли народов и царей,
отшельником ли в серой власянице
ты станешь —
береги души криницы,
ступая в море блага и скорбей.

А заповедей всех одна важней:
неравнодушным быть
и, сизарей
в незримую впрягая колесницу,
стать тростником, последней ломкой спицей,
входящею в мистерию любви.

Живи и мысли! Чувствуй и живи!

Узнаешь ли меня?

Узнаешь ли меня, когда умру,
В лучах, что обогреют поутру
Росистых яблонь спящую листву;
В дрожанье колокольца по весне,
Где прячется хрустальный детский смех?
Услышишь ли его, когда умру?

Поверится, что нет меня нигде,
А я в траве, в зефире и воде,
Смотрю на этот мир со дна морского
И сойкой плачу в клетке птицелова.
Я с теми, кто врачует боль и страх,
С тобою оставаясь до утра.

Не смогут память сердца отменить
Ни выси лет, ни даль чужого края,
Ни лабиринты ада или рая,
Ни гулкое дыханье жарких спален.
Надломленной души призывный ганлин
Не оборвёт связующую нить
Меж нами. И пребуду я, покуда
Тебя томит разлуки злое чудо.

Гадать не надо

Гадать не надо любящим и смертным,
что кроется за чёрным силуэтом,
оставленным на мраморной плите;
что означает страшное «нигде»,
притихшее во тьме голодным спрутом,
как медленна последняя минута
прощанья, замиранья и удушья.
Но там, где свет и холод равнодушья,
рождённого божественным бессмертьем,
иная сила расставляет сети
и памяти лишает, и лица
по воле всемогущего ловца.
Никто там не горюет, не стыдится,
и некому оттуда воротиться.

На берегу океана

... на берегу океана
оголённой душой,
лишённой тела,
нечто, ранее бывшее
человеком,
читало стихи,
с морскою сливалось пеной,
за которой, словно
за сетчатой занавеской,
холод и тайна
прятали свои
мраморные глаза.

Детские обиды,
насилие и память
разбегались по небу
стаями птиц,
рубиново-
и фиолетовокрылыми
сновидениями.

В лабиринте
невидимых струн
Эола
играли в прятки
частыми перекличками
забытые родные голоса,
убегая от злых
материнских
оранжевых
солнечных
ласк,
пока на океанском берегу,
кишащем чайками и мухами,
бродяги делили между собой
оставленное тело.

... и ранили пенные,
мраморные стихи
отогретую солнцем
повседневность,
в которой кому-то
хотелось бы жить.

Скоро небо опять
станет знакомым и пасмурным,
и серебряный свет его
снова прольётся
на старых коней
и деревянную лодку,
дающих опасные крены,
плывущих своей неподвижностью
в окаменелой, сломанной карусели,

и никто там уже не спрячется,
никто не пройдёт
по неровной дороге
вдоль жнивья,
от которого убегают,
налетая на лица
и прячась в волосах,
медвяные ветры
старого лета,
первые всполохи
юной осени.

Поздно, поздно...
Так говорит нечто,
ранее бывшее человеком,
и слышит в ответ
"и всё же...",
как будто слышащий слушает,
как будто есть, кому слушать.
Кто-то всегда говорит,
напрасно зовёт
из будущего,
которого нет,
в прошлое,
которому нет дела.
Поздно, поздно.
Так говорят
матовые глаза,
околдованные пеной.
И снова ответ:
"безобразно",
"красиво",
"не похоже совсем".
А она говорит
жуя и кромсая,
а он говорит
бросая землю,
а они говорят...

Однажды, попав
в рыболовную сеть,
вы успеете всё обсудить,
блуждая слепыми глазами
по небу,
на берегу океана.

По ночам всё ближе звёзды

По ночам всё ближе звёзды
И прозрачней небосвод.
Новый месяц, что принёс ты
В мир сомнений и невзгод?

Ночь, лишённая сновидца,
Предъявляет счёт годам.
Мыслям как остановиться?
Отогреться как перстам?

Вереницею видений
Мчатся кадры нервных дней,
Вер, надежд, несовпадений,
Расцветающих теней.

Все прискорбия бесслёзны -
Ждёт исхода счетовод.
И всё ярче, ближе звёзды,
Всё прозрачней небосвод...

Алгебра Сальери

Грешно ли нам любить комфорт и моду,
Журнальный глянец, кофе поутру;
Работать не обычаю в угоду,
А чтобы дело было по нутру?
Уже не встретишь мастера в обносках,
Принявшего аскезу нищеты.
Мы все при маникюре и причёсках.
Мы - сытые адепты красоты.
И кажется, с былыми временами
Союз не потревожен - всё ещё
Под нашими нетвёрдыми ногами
Гиганта стародавнее плечо,
Да только с каждым днём неразличимей
Граница между небом и землёй,
Меж сутью и приятственной личиной -
Но кто сумеет мудрым быть судьёй
Столетию и снам его узорным,
Слиянию ремёсел и культур?
Незыблемое стало ныне спорным
В обилии страстей и рецептур.
Приятен тон неоновой подсветки
Немеркнущих готических колонн,
Блестящие на полке статуэтки -
Фарфоровый домашний пантеон.

Волною восхищения и страха
Вплывает в наши окна, души, двери
Гармония космического Баха,
Поверенная алгеброй Сальери.

Блудница ли, воровка

Блудница ли, воровка, - не таи
Свои грехи, желания и планы.
Рабом я буду демонской любви,
Но только не давай мне яд обмана.

Последую пути любого зла
С открытыми и ясными глазами.
Пусть Люцифера аспидная мгла
Ночною сенью высится над нами.

Деля вину с тобою пополам,
Не зная ни сомнения, ни страха,
Всё злато поднесу к твоим ногам
И в судный час пойду с тобой на плаху.

Прошу не утешенья, не наград -
Жестокой будь, но только настоящей!
Милее пропасть мне, милее ад,
Чем лживый рай, над пропастью висящий.

Глупые вопросы

Кем прикованы совесть и разум к судейскому креслу,
Льдиной чёрной плывущему в море слепой правоты?
Отчего так легко повторять надоевшее «если»?
Почему я не вижу тебя и безмолвствуешь ты?

Одинокому парусу буря явилась рабыней –
Компас целится в камень, от мутного неба устав.
Воин выбрал могилу, мудрец очарован пустыней
И виденьями ада бодрит свой безжалостный нрав.

Как любовь зарождается в зимней суровости комнат
И, мечтая о мире, охотно идёт на войну?
Есть ли жизнь на двоих, где ты будешь и принят, и понят,
Или это две смерти, любя, превратились в одну?

Как спасались глаза, что оплакали век преступлений?
Почему опустели, приблизившись к райским вратам?
Не свои ли мы тщимся прогнать неотступные тени,
Поклоняясь возникшим во облацех странным богам?

Их недвижные лица, чудовищно-белые, молча
Проплывают над миром свечей и людской маеты,
Как посмертные маски, – ни соколов стая, ни волчья
В них увидеть не может сновидящей бездны черты.

Долго плачет котёнок, оставленный возле дороги,
Призывая кого-то в бездомной, густеющей тьме.
И юродивый вновь обивает чужие пороги,
Ношу глупых вопросов храня в обветшалой суме.

Нам подарили море

Нам подарили море –
Море хлебнуло горе.
Юные наши души
Толпами шли на сушу.
Воспламенилось тело –
Сердце оледенело.
Нам развязали руки –
Руки творили муки,
И горделивый разум
Мир обескровил разом.
Наши слепые мысли
В небе пустом повисли.
Наши немые стоны
Прячутся в доме сонном.
Милостивой колдуньей
Лечит людей безумье –
Неразличимы лица,
Только во тьме струится
Духа больное пенье,
Данное во спасенье.

Любое время года на Земле

Любое время года на Земле –
Сезон простуд и содранных колен.
Недвижно солнце, не проходит луч
Сквозь матовые плиты грязных туч.

Ветвей, дождём омытых, чернота
Безлиственна, пронзительно чиста.
Воздеты деревянные персты
Молитвенным протестом высоты.

Живут мечтанья узниками тел.
Мечта – лишь смертных благостный удел.
Стареют вместе с нами эти сны,
Запомнившие образы весны.

Однажды в маете увидишь ты,
Что не осталось даже пустоты,
Деревьев и руин холодных нет,
Где раньше обитал твой силуэт.

Не прогуляться с памятью живой,
Став неподвижной, каменной рекой,
И нет уже в остатке сирых дней
Промокших, неприкаянных ветвей.

Засыпай

Засыпай и беги по мосту
В пустоту, пустоту, пустоту
По сияющей стали клинка,
По багровой руке мясника.
Выход там, где спасения нет,
Где тоннелем закончится свет.
Это будет кротовья нора,
А за ней ледяная гора,
На вершине игрушечный трон,
На сиденье смеющийся сон.
Развлекай этот сон, развлекай,
О себе забывай, забывай,
Слово «вечность» сложи изо льда
И не думай о ней никогда.
Повстречайся с собою другим,
Станет именем твой псевдоним.
И тогда пробуждение-вор
Не объявит тебе приговор,
Воротится на Землю клинком,
Принесёт поутру снежный ком,
Будет сильной рукой мясника
Каждый день от гудка до гудка.
Выйди там, где спасения нет,
И тоннелем закончится свет.
Забывай о себе, забывай,
Холодей, ослепляй, растворяй…

На улице

На улице столпились, закричали…
Я слышу этот едкий запах смерти.
Огромная машина выплывает
Из темени и маленькое тело
Глотает ледяным, спокойным светом,
Что знает лабиринты коридоров,
Где имена теряются и жалость.
Я кошкою к обочине прижалось,
Нездешнего жду света появленье.
Найди меня! Душа моя осталась
На тёпленьком крыльце, теперь ничейном.

Отчизна

Людей не учит ничему
Поток истории спиральной.
Угоден сердцу и уму
По винтовой, кроваво-сальной

И ржавой лестнице подъём
Сизифов малых и великих,
Всегда смотрящихся жульём,
И дураков единоликих.

Отчизна любит воспевать
Царя и крепостного в робе,
В бессмертье веря, умирать
И роды принимать во гробе.

Отчизна любит убивать,
Тая имперские надежды,
И не желая прозревать,
Нам медяки кладёт на вежды.

Священник, чист и пухлолиц,
Благословит пращи и дыбы,
Тепло ежовых рукавиц,
Молчанье ресторанной рыбы.

Пусть богомольный стонет раб,
Ботинки лижущий правленцам –
Мне жаль детей и хилых баб,
Что подают им полотенца,

И всех, гонимых большинством
За веру или за безверье,
За то, что классовым родством
Их век свободный был умерен.

Костры горят, кострам – почёт,
А люди в них летят, как палки.
Отчизна в будущее прёт
Средневековым катафалком.

Эйдос

Я всё о себе разузнал,
Когда в полусне увидел
Туманистый старый вокзал –
Он детство моё похитил,
Когда неприметный день
Расцвёл ожиданьем чуда,
И память – живая тень
На стену легла этюдом.
Она достучалась – и нет
Ведомых судьбой чужою
Беспамятных долгих лет
Меж мной и моей душою.
Быть может, загадку судьбы
Постичь – означает вспомнить
От бега больные стопы,
В душистой траве ладони,
В бесчувствие дней глядя
Глазами того ребёнка,
Что помнил и вкус дождя,
И ветер, ласкавший щёки.

Мы смотрим в одни зеркала

Мы смотрим в одни зеркала,
В них ищем всегда друг друга,
И выход из плена стекла –
Надежда, обман и мука.

Горя светлячками во тьме,
От зимнего прячась ветра,
В чужом, запоздалом письме
Находим свои ответы.

А воды времён и слов
Смывают пустые ульи
И тихих, как мы, муравьёв,
И громкие дни разгулья

Бурунами чистого зла,
Добром, затопившим тленье…

Мы – солнечных бликов зола
В холодной реке забвенья.



среда, 11 декабря 2013 г.

Русская тоска

Настал конец познанию и воле,
И жизнь моя подгнившею ладьей
Безвёсельной плывёт по волнам боли
Неспешно, словно дымка над землёй.

Не слыша лекций в тёплых кабинетах,
Я крепну, холодею, точно сталь,
Но взор живой, уставший от предметов,
Стремится прочь, в заОконную даль,

Туда, где мне родны дома и лица,
Где шорох трав остался на века,
Где пламенем свечи во тьме ютится
Далёких предков тихая тоска.

Остаться б там бесцельным сиротою,
В убогую избу войдя, как в храм.
Пить с мужиками горькую запоем,
Здоровье поправляя по утрам.

Хлебам дивиться, что пекут матроны –
Их руки, точно мамины, белы.
К охоте заготавливать патроны
И чистить заржавелые стволы.

Я рад раскатам сельской колокольни,
Как может быть безбожник только рад.
Сырой погост и бабок богомольных
Люблю, как божий сын, узревший ад.

Чужая память дни мои пустые
Украсила видЕньем старины,
И сердцу не дают совсем остынуть
Мной наяву увиденные сны.

Но разве в этот мир не позабытый,
Я не ступал израненной ногой?
И мыльною водицею обмытый
Не я ли на полу лежал нагой?


… мне десять лет, и классиков страницы
Мой дух уводят в старые века.
Я слышу голос крови, точно птицу,
Поющую печаль издалека.

Всё впереди: чужие кабинеты,
Предметный мир, напрасных знаний груз,
ЗаОконные странные приметы,
В гнилой ладье плывущий пьяный трус.

… а снег идёт, и в комнате молчанье,
И у оконца детская рука…
Благословенно будь, души исканье –
Негаснущая русская тоска.

Что тебе, юноша, в имени сером моём? Песня Виллисы

Что тебе, юноша, в имени сером моём?
Взор мой недвижный ужели тебя не пугает?
Мёртвое небо голодным кишит вороньём –
Лучше беги или станешь добычею стаи.

Сердце моё ледяное давно не стучит,
Давит на грудь вековая могильная толща.
Эта земля тяжела от измен и обид –
Вросший в неё понапрасну стенает и ропщет.

Отрок наивный, уж близится час колдовской,
Сёстры-виллисы покинули скорбные ложа.
Прочь убегай или будешь убит их тоской –
Местью лихой будет краткий твой век подытожен.

Путников нет, только серая дымка окрест,
Ветреный танец впитавших росу пеларгоний.
Вот надо мной возвышается каменный крест,
В небо стремится и в небе пустующем тонет.

Вспомни меня в час, когда прикоснёшься к другой,
Тёплой, живой, что окутает девичьей лаской.
Сердце её защити от напасти рукой,
Верности цену узнав из виллисовой сказки.

Если убьёшь, воскрешенья любимой не жди.
Если предашь, не надейся, что сердце забудет.
Наши следы сдуют ветры и смоют дожди –
Только поступки, как раны, запомнятся людям.

И падал снег...

… и падал снег, чарующе-беззвучный,
на гнойные стигматы крыш и стен,
он звёздами летел с небесной кручи
в зияющую бездну вскрытых вен,

на заржавелый рупор граммофона,
на птицу бездыханную в силках,
на бурый наст безлюдного перрона
и на билет в бесчувственных руках.

С утра не слышно даже колоколен,
нет солнца в чаше белого гнезда.
Я жив ещё, но я смертельно болен,
а мир творится с чистого листа.

... и сыплет снег в разрывы сухожилий,
на мёртвый смех и губы, что в золе,
на думы, обескрыленные былью,
на сердце, пригвождённое к земле.

Всю жизнь учусь

Всю жизнь учусь, но будет ли экзамен?
Когда определюсь меж «да» и «нет»,
Чтоб в вечность занести, как на пергамент,
Вердикт «он был поэт» иль «не поэт»?

Я признанных творцов учил абзацы,
Но от своих в руке крошился мел.
Я не хотел никем иным казаться,
А быть собою толком не умел.

Нет книжицы моей на старой полке,
А возраст подступает, словно тать.
Я подавал надежды слишком долго –
Пора бы, чёрт возьми, их оправдать!

А может быть, плоды моих стараний
Достойны только жаркого костра?
Ответа нет, и я – наитий странник –
За чистый лист берусь опять с утра.

В мой дом пустой вошедший тихий странник...

«Тогда, мой сын, ты будешь человек»
Редьярд Киплинг

В мой дом пустой вошедший тихий странник,
Отныне сын мой, выдели часок,
Прочти листы моих былых писаний,
Прими завет отца – настал твой срок

Сложить у печки вымокшее платье
И отогреть озябшие перста.
Не бойся слов – не причет, не проклятье,
Оставил я на выцветших листах.

Пусть воет ночь – душа моя отпета,
И пусть горчит неровная строка,
Ведь горечь – это мудрости примета,
А мудрость – это отчая рука.

Увидишь мир, как есть, когда лукавства
И страха пелену с очей сорвёшь,
Ах, правда – ядовитое лекарство –
Себе отныне, сын мой, не соврёшь.

Вот бытия болезненные тайны:
Наш сирый мир проклятьями обвит.
Не дети Бога, но потомки Каина,
Мы не достойны «Спаса на крови»,

И пантеон давно уже пустует,
Богов добра забыли небеса.
Земные племена всегда пасуют –
Но ты им вопреки будь добрым сам.

И станет пусть твоё жильё ковчегом,
Свободно пропуская за порог
Оставшихся без пищи и ночлега,
Дели на всех крестьянский свой пирог.

Всё безучастней пусть плывут и тише
Два выжженных светила над главой,
Не жди суда, ведь правды нет и выше…
Но сердца суд верши лишь над собой.

И виждь, и внемли меж глухих и тёмных,
Храни сосуды с чистою водой,
Безумцами навеки осуждённый,
Благословлённый каждою бедой.

И если даже ты взойдёшь на плаху,
То, как Христос, уйдёшь непобедим.
Тебя запомнят, чтобы раз оплакав,
Назвать потомков именем твоим.

В мой дом пустой вошедший тихий странник,
Отныне сын мой, схимник и пророк,
Сожги листы моих былых писаний,
Приняв завет отца, – настал твой срок…

Город-мир

Я наяву, а не во сне, увидел город-мир.
Он безымян, стоит в тени, похож на ржавый тир.
Кровавым псом во граде том рассвет упал на камни,
К земле прижался, а она куда страшнее псарни.

Сирены воют и свистят железные дожди,
Цветут пожары, во дворцах целуются вожди.
А Бог - лишь ладан и кутья, разбитые колени.
Не воздаю Ему хулу, но предаю забвенью.

Ветра гуляют по дворам, молясь или ропща,
И рты голодные могил пьют небо натощак -
В них засыпает человек, свечою серой тает,
И ненасытная земля своих детей глотает.

В пространстве, вроде бы родном, я истинно ничей.
Поёт мелодию обид судьбы виолончель.
И низок звук, и голос глух, но чтобы не скитаться
Хотел бы я не умереть, а вовсе не рождаться.

Спросила девочка меня, убитая в ночи,
Не открывая мёртвых глаз: "Скажи мне, не молчи,
Зачем так быстро, до зари погасли огоньки
И почему в живой траве погибли светляки?"
Негромко я ответил ей, не размыкая губ:
"Для жизни этот город-мир немилостив и груб,
И умирают светляки, наверно, потому,
Что остаются на земле не нужны никому".

Едва сказал и сам исчез, а город опалённый,
Забыв о нас, будил дома, траншеи, батальоны...

Только злые слова

Грязных окон глаза, грязных трапез цветы.
Перекисли коросты, засохли бинты.
Неприступная яма, геенна и вши.
Нет желанья спасаться, нет силы грешить.

Стаканья мутный ряд, перекошенный стол
И густая слюна и заблёванный пол.
Дистрофичная блядь подо мной чуть дыша...
Розоватая плоть и в осколках душа.

Ни волхва, ни пророка нет в пУстыне наших сердец.
Только мутное блеянье к смерти ведомых овец.
Только злые слова, только вой милицейских сирен -
Это любящий Бог встал с разбитых и тощих колен.

Гигабайты резни или дрочева - полночь, экран.
В табакерке палёная дурь, под ковром чистоган.
И стена превращается вдруг в экзотический сад -
Это любящий Бог, одурманив, уводит нас в ад.

На столе посиневший, раздавшийся труп.
Лепрозорная гниль, гулкий стон ржавых труб.
Запах смерти, впитавшийся в стены больниц.
Мутный взгляд отупевших, безмысленных лиц.

Сотни брошенных в ящики тихих судеб,
Плесневелых, сухих, как просроченный хлеб.
Быстрый скальпель, спиртное дыханье врача.
Мерный скрежет кирзы - красный смех палача.

Коммуналки всё видят насквозь и молчат, как рентген.
Дева сбилась с пути, угодила к юродивым в плен.
И побитое оспой, обкуренное пацаньё,
Повалив на подвальный цемент, потребляет её.

Только злые слова, только вой милицейских сирен -
Это любящий Бог встал с разбитых и тощих колен.
Это любящий Бог, отрезвляя, уводит нас в ад,
Где не помнит никто, в чём при жизни он был виноват.

Это спазмы удушья дошедших до точки во тьме,
Очищенье агонией, бисер, утопший в дерьме,
Но спасётся лишь тот, кто в немой глубине воспоёт
И до вздоха последнего Бога к себе призовёт.

В небе весеннем

Что это в небе весеннем палит?
Бомбочка сверху на город летит.
Домик наш старый охвачен огнём,
Мама и папа сгорели живьём.

Люди за миг одичали совсем,
Нет ни законов уже, ни систем.
Нет больше дружеских, добрых сердец.
Каждый теперь мародёр и скупец.

Братик кило помидоров украл,
К фермерам ночью случайно попал.
Били втроём до утра одного,
Кровушка хлещет из горла его.

Я бы его отходил, излечил,
Только теперь он в одной из могил.
Я бы подрос, за него отомстил,
Если бы голод меня не убил.

В небе знакомый летит самолёт,
Вас он теперь непременно добьёт.
Город охвачен нездешним огнём.
Все вы, паскуды, сгорите живьём!

Амаркорд

I

Друзья боевые, не всех вас ещё
Сивуха со света сжила.
Я чувствую, скоро предъявит мне счёт
Старуха с косой у стола,
И я не успею за каждого тост
Поднять – как проснётся хула,
Метелью ворвётся, и бешеный хлёст
Все в доме побьёт зеркала.
Не будем об этом! Пока горяча
Моя нечестивая кровь,
Я вам напишу сгоряча, как с плеча
Умеет рубить злая новь,
И станет от этого память теплей,
Прощая оплаканных нас,
И мы вознесёмся над мерзостью дней
Один лишь спасительный раз…

II

В занюханной кафешке поздно ночью
Водяру мы глушили вчетвером.
Бармен уже не вперивал в нас очи –
Непроданный сосал он чешский ром,
И мы давно затихли, мутно глядя
На жёлтые ночные огоньки,
Мечтая вяло, получив по бляди,
Нырнуть в густые серые кустки…

Ах, чёрт возьми, забыл я нас представить:
Сидели, значит, Дрюша, Вова, я…
И Мила, что успела закемарить
От тихого жужжанья комарья.
Ну, мы сидим – лиха беда начало,
Как вдруг девица, хрюкнув в полусне,
Промежным ручейком да зажурчала,
Казалось, очень громко в тишине.
Мы с Дрюшей засмеялись тоже громко,
Хоть вовсе не до смеха было нам,
Ах, только б заглушить… и Вова ловко
Последнее разлил по стаканАм.
Мы вмазали и в путь собрались хмуро
(Хотелось дать оттуда стрекача),
Чертя ногами синусы понуро,
Бесчувственную Милу волоча.
Так две руки матронины повисли
На крепких шеях: Дрюши и моей.
А Вовины мозги совсем закисли,
И мордой он подался прямо к ней…
Уткнулся носом в мокрое срамное,
Мычал блаженно, к ляжкам прислонясь.
И мы, косые, рухнули гурьбою,
Кто жопой, кто лицом – да прямо в грязь.
Не мог я наблюдать такую пакость
И двинул Вове в рожу кирзачём,
Он заскулил, кажись, заплакал малость
И оглядел нас лютым басмачом.
Ах, было много метких слов без фальши,
Что трезвым не являются умам.

Не помню я, увы, что было дальше,
Но вроде все попали по домам…

III

Эх, Лёня, Лёня, хуев дядя Лёня,
Какой же то был старый, страшный год?
Ты спрятался от нас зимой, тихоня,
В Ахангаране лёг под серый лёд.
Как мне тебя найти среди курганов?
Нет над тобой ни камня, ни креста.
Мне слышится во сне мотив органа,
И ты не пьёшь,
похоже, неспроста…
И ты молчишь –
молчание ответом
Послужит мне, когда проснусь в поту
Каким-нибудь ебливым, душным летом,
Почуяв, что не ты –
а я в аду.
И шелест, поутру будящий трАвы,
Покажется мне голосом родным:
«Какой же то был год, ты помнишь, Слава?»
«Нет года, Лёня –
только пыль и дым…»


IV

Застилает судьбу календарная пыль –
Взятый страхом,
Обернусь и увижу – вчерашняя быль
Стала прахом.
Очертанья камней, словно лица – зола
Отолжётся.
Всюду маски – мазки рукотворного зла –
Зло смеётся.
А вперёд посмотрю – там открыто окно
Люцифера,
И по-вдовьи поёт, опускаясь на дно,
Моя вера,
По-собачьи скулит, сиротою ревёт
На морозе…
Я спастись не сумел. Кто вас, други, спасёт
От угрозы?
Дайте время! Позвольте ещё поворчать
И не помнить,
Что вас завтра придётся с землёю венчать,
Unum omnes*
Я приму поцелуй от любого из вас –
Хоть Иуды,
Как последний бокал и упущенный шанс –
Жизни чуда.

Ах, мы бы могли

К.Б.

Ах, мы бы могли сделать бомбу вручную,
Взорвать на хуй школу, повесить училку,
Ведь эта паршивая вобла плевала
На беды, которые с нами случались.
Башку ей отрезать и вставить на место
Советский такой небольшой вентилятор.
Он точно смотрелся бы лучше, чем этой
Чубастой манды безобразная рожа.
Могли бы настигнуть обидчиков наших,
Пытать их полночи, кайфуя от воплей,
В котельной, где нас не нашли бы людишки,
А утром ошмётки – собачкам и кошкам…

Могли бы… да только ты умер, дружище,
Нелепой такой, некошерною смертью,
Совсем молодым, даже бабе не вставив…
Да что там – ни разу не поцеловавшись,
Ни разу до чёртиков не набухавшись.
Лежишь весь невинный, ебать мою душу.
Остался в девятом ты классе навеки,
И нашим мечтам, нашим планам победным,
Не сбыться, увы, на земле этой грешной…

Ветроворот

Мне чудилось, захватывала тьма
Окрестную покорливую нежить,
И пела Сирин, чтобы не утешить,
А чтобы дотемна свести с ума.
Упала с неба чёрная звезда.
Земля была готова расколоться.
От ветра беспощадного в колодце
Мутилась, выла пенная вода.
Я ждал, когда закончат дикий пляс
Визжащие, покошенные ставни,
Не верил, что меня сейчас не станет,
И этот час - последний, смертный час.

Но колдовской затих ветроворот.
Запахло прогоревшею полынью,
И причетом недобрым на латыни
Меня позвал незримый кукловод,
Тряся напрасно стынущий фантош
Лежащего, безжизненного тела.
Но то, что стало мной, не очерствело –
Живи, душа, и ложь свою итожь.

Стоит за дверью хмурых духов рой,
Отринутых землёй и небесами,
И бледный конь со смольными глазами,
Поеденными трупной мошкарой.
В глухой избе скрывает чёрный шёлк
Истлевшие бесхозные иконы,
А на пороге, будто бы на троне,
Теперешний хозяин – сытый волк.
Безмолвием кричит дверной проём,
Похожий на пустого гроба абрис,
И молится, слезами заливаясь,
Седой ребёнок в зеркале моём.

Спираль молчания

Он умел оживлять
механизмы
и знал гимны чисел,
как немые наречья
своих стохастических снов.
Чтобы собственный мир
от судьбы и людей не зависел,
Бога ластиком стёр
вместе с кедровой плотью крестов

И назначенной ночью
пустил поезда в безысходность –
нет им станций конечных
на лоне бессонной земли.
Он безмолвием спорил
с ветрами,
измерив их плотность,
и туманам безбрежья
пустые отдал корабли.

На белёсом крыле
самолёта,
дразнившего солнце,
Uebermensch* осязал
эмпиреевой музыки тень.
Эхо сна в облаках,
будто странная речь незнакомца,
предвещало иной,
не похожий на прочие день.

Три пророческих карты
открылись во время гаданья:
Горы рук,
Море Холода,
чёрное Озеров Снов.
Быть победе!
Он пел,
запуская спирали молчанья,
инфразвучную песню
голодных зубастых китов.

А пространство и время
опять меж собою воюют.
Стылый эмбьент полёта
питается ржавчиной крыш.
В сером кресле смеётся,
увидев рассвет,
и сухую
отирает слезу
пробудившийся кибер-малыш.

Амнезия

Я иду по безлюдью, иду в никуда
Вдоль резных, незнакомых оград,
А бездомность моя – не беда, не беда.
Я бездомности искренне рад.

Отогретый вином, я иду напролом,
Заржавелою тростью звеня,
А гуляки за грязным оконным стеклом
Провожают глазами меня.

Ветер полон вечерней, гудящей тоски.
Желтизна фонарей – полутьма,
В ней утопли навек мотыльки-огоньки
И глухие, чужие дома.

Догоняет меня в этом царстве дремот
Чей-то нежный, бессонный мотив,
И тревога берёт, и к земле меня гнёт
Непонятная тяжесть в груди.

Это память. Долой! Я отныне ветрам
И распутице принадлежу.
Звёздный сын окаянный, любую из драм,
Словно райскую жизнь заслужу.

Не боюсь опьянеть от болезненных снов,
От опасной свободы бродяг –
Я воскрес, отрешившись от всяких оков,
А сомнения – право, пустяк.

На надгробье моём не останется дат –
Только серый овал без лица,
Как холодное донце пустого гнезда,
Как сухое гнездо без птенца,

А за каменным оком моим будет гам,
Свет и цвет, акварельная высь –
Мимолётность, угодная юным богам,
Как моя безымянная жизнь.

Я иду по безлюдью, иду в никуда
Вдоль резных, незнакомых оград,
И бездомность моя – не беда, не беда.
Я бездомности искренне рад.

На том конце пути

На том конце пути всё будет хорошо -
Об этом я узнал, когда пошёл по морю.
Мне был поводырём раскинувшийся шторм,
Невидимое дно - единственным подспорьем;
И не дышала высь над волнами больными,
Когда на берегу тревожный ветерок
Всё бил и бил о ствол ноябрьский листок,
Что падать не хотел вослед за остальными.

Зияет за спиной некормленый очаг -
Необогретых дней бездонным котлованом,
И дружеского нет давно уже плеча,
Чтоб раною своей мою затмило рану.
Я вызнал, походив по переливам боли,
Что надо продолжать, лишь продолжать идти,
По правде доиграть отпущенные роли -

Всё будет хорошо на том конце пути...

Закончилась земля - есть водная тропа;
Небесная за ней, глуха и высока.
Там пенные ковры и звёздная крупа,
И в синей тишине агония листка.

Звезда и ручей

Прокатил по небу Зевс – звёздный казначей,
И звезда, упав с высот, канула в ручей.
Поостыв немножечко, поплыла она
По дубравам хвойного, ивового сна.

На плаву держал звезду бережно ручей,
И казалось, каждый миг он бежит быстрей,
Унося молочный свет в аспидную тьму,
А звезда поведала боль свою ему:

«Сорвалась не просто так я с ночных небес.
Там полным-полно светил – я нужнее здесь,
Потому, что на Земле даже днём темно,
И надежды у людей нет уже давно».

И ответил ей ручей, по камням скользя:
«Быть, с людьми, голубушка, нам с тобой нельзя,
Ибо станет мне тюрьмой глиняный сосуд,
А тебя, на всех деля, люди разорвут.

Никого не напоят спрятанной водой,
И когда-нибудь она превратиться в гной,
Пропадут лучи твои, после долгих драк
Разворуют тихий свет, и вернётся мрак.

Так давай же уплывём прочь из этих стран.
Точно Бог, в конце пути ждёт нас океан.
Мы забудем прошлого злые берега.
В танце будут нас кружить звёзды-жемчуга».

На Земле томилась ночь – зла и горя стон
Плыл во тьме, как едкий дым, как тревожный сон,
А молочная звезда и юнец-ручей
Убегали в новый мир, девственно-ничей.