"Слёзы каменного Бога" (2011)

Unchained

Когда я томными ночами
О смерти думаю всерьёз,
В глазах, исполненных печали,
Туман невыплаканных слёз,
А на гранитном обелиске
Слова, не сказанные вслух
До срока траурных разлук
Моим далёким самым близким;
И в ритме сердца бьёт тревога
По выцветающим вискам.
Во мглу господнего чертога
Зовёт сыновняя тоска,
Но поутру в лесу журчащем
Я слышу жизни голоса -
Земля целует небеса,
И облака ныряют в чащу.
Большие яблоки и сливы
Мою подпитывали стать -
Как это будет справедливо
Меня потом земле отдать!
Я воспеваю увяданье,
Но чтобы душу воспитать,
Нисходит, словно благодать,
На сердце пламя состраданья;
И всё становится священным
В поющем гомоне живом,
Течёт бессмертие по венам,
А в переменчивости форм
Я вижу связь глубин и мелей,
Времён, колен, судеб и троп -
Сегодня почва примет гроб,
А завтра будет колыбелью.

Предел познания - начало
Того, что верой мы зовём,
И я душою одичалой
Лечу за этот окоём.
За мной бежит мой пёс невечный
По нивам, долам и лугам -
Мы станем равными богам,
Постигнув таинства предтечей.

Trenos

Иллюстрация:Микалоюс-Константинас Чурлёнис (c)

Плыл гроб над скорбной вереницею,
Навстречу вечному покою…
Я был тогда летящей птицею,
А он – в гробу лежащий – мною.

Николай Колычев


Отсель, мой друг, тебе не знать
хулы во хладе смертной тени.
Что нёс ты: свет ли, благодать,
коварство, ложь или терпенье?
На плечи ляжет страшный груз,
и сонм угрюмых гробоносцев
гадать не станет: вождь ли, трус
на дне соснового колодца.
И невесомым станет грех –
его простить уже не трудно.
Волна разлук – одна на всех –
несёт сколоченное судно.
Платя, о братья, дань векам,
не отводите глаз и рук вы!
В ладье, плывущей по рукам,
у изголовья плачут буквы,
и ропщет божия семья,
многоголоса, многолица...
Голов склонённых чёрный ряд –
немая притча во языцех.
А я от горя сам не свой...
Под гром неугомонных звонниц
уходит траурный конвой
в края сомнений и бессонниц.
С молвою свирепеет Ляд:
когда под слёзные моленья
мне о спасенье говорят,
я понимаю – нет спасенья.
Надежд на Царство тоже нет,
глазницы Бога над распятьем
на камни льют голодный свет
с незримой формулой проклятья.
И вечность истины пустой,
питаясь муками и верой,
берёт живущих на постой,
а смерть провозглашает мерой.
И зол небесных, и наград
известен список на латыни.
Эдемский сад - Иудин ад,
где сердце - скорблая пустыня.
Горит лукавая лоза,
но пьётся холод родниковый,
и в детских я ищу глазах
секрет бессмертия былого –
в них жизни первое вино,
рожденье счастья и измены,
и лев, не сломленный виной,
от твоего, мой друг, колена.

De Profundis - Georg Trakl

Иллюстрация: In-Cognitus (c)

Это жнивье, над которым шумит чёрный дождь.
Бурое дерево тянется ввысь одиноко.
Шепчутся ветры вокруг опустелых домов,
О, как этот вечер тосклив.
Редкие всходы вдали от родного села
Жнёт златоглазка-сиротка, и взгляд её нежный
Странствует в сумраке, девичье лоно её
Небесного ждёт жениха.
Нашли пастухи, под вечер домой возвращаясь,
сладчайшее тело её,
что в терновнике тлело.
Я тенью хожу вдали от угрюмых селений.
Молчание Бога
Я пью из лесного колодца.
Холодный металл чело обжигает, а сердце
Паук оплетает.
В устах моих гаснет свеченье.
Ночью один я остался в безлюдной глуши
И цепенею от звёздного праха и сора.
Снова звучит из лещиновых чёрных кустов
Хрустального ангела песнь.

- - - - - - - -

Es ist ein Stoppelfeld, in das ein schwarzer Regen fällt.
Es ist ein brauner Baum, der einsam dasteht.
Es ist ein Zischelwind, der leere Hütten umkreist.
Wie traurig dieser Abend.
Am Weiler vorbei
Sammelt die sanfte Waise noch spärliche ähren ein.
Ihre Augen weiden rund und goldig in der Dämmerung
Und ihr Schoß harrt des himmlischen Bräutigams.
Bei der Heimkehr
Fanden die Hirten den süßen Leib
Verwest im Dornenbusch.
Ein Schatten bin ich ferne finsteren Dörfern.
Gottes Schweigen
Trank ich aus dem Brunnen des Hains.
Auf meine Stirne tritt kaltes Metall
Spinnen suchen mein Herz.
Es ist ein Licht, das in meinem Mund erlöscht.
Nachts fand ich mich auf einer Heide,
Starrend von Unrat und Staub der Sterne.
Im Haselgebüsch
Klangen wieder kristallne Engel.

Phantasma de Luxe

Иллюстрация: Antonis (с)

А в это время
неподвижные звезды со дна бассейна
Правят миром.
Сильвия Плат (перевод Геннадия Казакевича)

Отраженье в пруду...
Я ли это - босяк хрупкотелый?
Или ты на беду, старший брат,
выплыл маскою белой
на поверхность воды?
Это рябь,
или сети-морщины
бросил ты для беды
и поймал меня в тихой лощине?
Алфавит неземной
нам рисуют в ночи водомерки.
Побеседуй со мной!
...но лица очертанья померкли.
Это месяц Анчар -
полнолунья бутон ядовитый.
Угасает свеча под водой -
расцветают обиды...
Твой ли голос во тьме?
Отчего он так нежен и молод?
Прикоснулись ко мне
кисти рук и пронзающий холод.
Ты шутя говоришь,
убивая мою небылицу:
- Признавайся, малыш,
ты ведь сам пожелал заблудиться.
Ты смеёшься,
а я
содрогаюсь от первого плача.
Обернуться нельзя,
оставаться на месте - тем паче.
Пусть бы нового дня
свет-заря на века задержалась!
Обними же меня.
Крепче!
хочется выплакать жалость!
... а потом я упал
на сырую, промозглую землю -
к облакам ты на бал
поспешил,
детской просьбе не внемля...
Вес кромешных небес
ощутил я больными плечами -
лёгкий, ветреный бес
танцевал над моею печалью.
Веткой ивы меня
по щекам бил резвящийся ветер,
сны мои разгонял
обескровленной ивовой плетью.
Словно мальчик-Христос,
что не знал о грядущем закланье,
я до этого рос,
не имея запретного знанья.
Был подземный язык
мне дарован земными богами -
я от солнца отвык,
вместо сердца
нося лунный камень.
Я блуждаю в веках,
мне известны любые маршруты.
...и горят на щеках
поцелуи родного Иуды.
13 апреля 2011 года

В кантате старых теорем...

М. К.
Когда я бесам надоем, дойдя до точки невозврата
в кантате старых теорем и в скрытых формулах сонаты,
солоноватые ручьи мне обожгут сухие щёки,
и будут партии - ничьи...
Органный океан далёкий
с высот столетней немоты сорвётся ливнем полифОний -
заговорит со мной на "ты" мой Бах - мой Бог земных гармоний.
В дыму лесного Дебюсси упрямец встанет очень рано -
и будет сумерки просить, чтоб не глазели, как на Фавна,
и Шумана ночной пожар зальют бетховенские волны,
а утро медленных отар зальётся эхом колокольным.
Две раны плачут - два крыла парят над петушиным скерцо -
меж ними третье: Сон ли? Мгла? -
Поющее больное сердце!
Я весь - ничто! -
во мне дитя, что так легко вернул ты к жизни,
смеётся с Богом - и, шутя, они играют в укоризны -
так спорят с Бахом сыновья о чашке кофе полюбовно,
и потому заплакал я, в себе заметив эпигона.
Мы Караманова роман простим за смелость многолюбства -
себя простим ли за обман, прозрев однажды для искусства?
Что с нами будет? - первый крик младенца-Моцарта? Сраженье?
А карликам гигантский Григ вручит секрет освобожденья?
Мне скоро будет тридцать три весны незнанья и закланья -
Шопен, сойди с крутых витрин - открой скорее нам дыханье!
Не для того ли, Михаил, ты посолонным крестным ходом
дома и страны обходил с музЫкой, льющейся каноном,
чтоб ниспослали небеса нам слуха скорое прозренье? -
Архангел, скрипку не бросай и продолжай богослуженье!

Слёзы каменного Бога

Иллюстрация: T. Oshima ©

«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною;
Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня»
Псалом 22:4

Сорок космических лет я иду по земле сновидений.
Семь заповеданных бед мне послал Сотворец мой и Гений:
Дали полярных ночей, ледяные ковры под ногами,
Эхо речей и ручей, и больницу в садах Оригами,
Голос апреля – капель за дощатою ставней мертвецкой
И у окна колыбель в солнцем щедро обласканной детской.
Бедам моим предстоит научить меня грамоте божьей,
В храм, над которым гранит, я, как все, буду званым и вхожим.
Только всё это потом… Нынче – море, туман и каменья.
Жизни распахнутый том написать до конца – мне веленье.
Я Моисеем иду – предо мной расступаются хляби,
Ветры отводят беду, оставляя лишь серые ряби
Стенам огней по бокам – синеватым витринам эона,
Где будет новым богам вместо молнии холод неона.
Я узнаю дольний свет и последний усталый автобус –
Тот, где людей больше нет и за стёклами жёлтая пропасть.
Там, старый друг, позабыл ты свой голос, билет и дыханье.
Видно, твой ангел без крыл выбрал горнюю ночь для скитанья.
Путь не дописан земной. Где мои голубиные перья?
Воды сомкнулись за мной, и во чреве китовом теперь я.
Запах исподних глубин, стылый воск в деревянной колоде,
Прописи первых седин – богоизбранный я в несвободе.
Смерть изрыгает дитя – каменистая отмель встречает.
Вот, надо мною летят стаи громких, отчаянных чаек.
Их из небесной казны достаёт провиденья десница.
Каменноглазые сны – как монеты, попадали птицы.
Крыльев распятья вразлёт ветру смерти угодны и любы –
Помнят ли прежний полёт отворённые намертво клювы?..
Я продолжаю идти по железным соцветиям рельсов.
Боже, прощай и прости! Я не стану твоим Эдельвейсом.
Горной холодной росой плачет сад у подножия трона –
Кто же, святой и босой, ступит в рай одинокой иконы?
В серых сетях проводов угасающий голос Адама,
Песни шумерских китов и больных мотыльков голограмма.
Господи, где же тут жизнь? Этот сон неоглядный, что космос…
«В тёмных тонах задержись» - тишины мне ответствует голос.
Руки скрестив, я уснул, и тогда прекратилось страданье.
В солнечных бликов страну я ушёл из времён увяданья,
И у горячих сосцов грудничком поутру пробудился.
Матерь моих праотцов стала белою сказочной птицей.
Млечной волной облаков нас накрыли зефиры забвенья.
Новые главы веков напишу я в просторе паренья.
Каждой беды благодать и любого блаженства несчастье
Тщусь я и ныне понять, ощутив их сполна в одночасье.
Где твой кончается путь, сиротливый отшельник вселенной?
Как наша древняя суть стала притчей, чужой и забвенной?
Плачет мой каменный Бог сорок дымных ночей надо мною.
В белом свеченье чертог ждёт меня за печатью седьмою.
Свечи плывут по воде, реки шепчутся в сумерках рая.
Свечи поют о беде, и моя среди них догорает.

Отторгнутое сердце

Осенняя ко мне явилась муза,
Присела у камина, чуть дыша:
От тяжести невидимого груза
Изнемогла озябшая душа.
Я гостье предложил вина и хлеба,
Спросил, какая лютая нужда
Заставила её спуститься с неба
На землю, где дожди и холода.
И муза мне ответила негромко:
"В краю господнем птицы гомонят
И крыши стелют жёлтою соломкой...
Но даже на небесной серой кромке
Жилища не найдётся для меня.
Там оды-панегирики всё время
Гарцующие ангелы поют,
Там празднует сынов небесных племя,
И каждый вечер Бог даёт салют.
Днём - голый свет и ни единой тени,
А радость так порою давит грудь,
Что падаешь безвольно на колени,
И силы нет ни ахнуть, ни вздохнуть...
Мажорным лязгом струн мой дух девичий
Измучен, обожжён и разорён.
От громкой меди и победных кличей
К тебе, мой друг, я шла дорогой птичьей
В холодной мгле небожеских времён."
Ответил я: "Ах, матушка, так долго
Здесь не звучали песни старины!
Я их собрал, увы, не так уж много
В копилке правды, чести и вины
И завернул в ручное полотенце,
Да не смутит тебя кровавый цвет...
Возьми моё отторгнутое сердце,
Такого в мире дольнем больше нет."
Заплакала моя ночная гостья:
"Бывает ли судьбы страшнее месть?
Ужели ты с ума сошёл от злости,
Решив такой подарок преподнесть,
В пелёнке спрятал мёртвого младенца -
Как дальше будешь жить, сынок, без сердца?"
Ответил я: "Мы песни не растратим,
Сердцам потомков их передадим,
И явит небу силу благодати
Земной бедой рождённый пилигрим.
В осеннем ливне утопают дали,
Нагих дерев воздетые персты,
Срываются и ангелы, и капли
С небожеской, неторной высоты.
Не убоимся мы судьбы сермяжной,
И пусть вино прозрения горчит!
В стране предвечной, сытой и продажной,
Лишь тот не врёт, кто видит и молчит.
С тобою мы теперь одна душа,
И будем вместе даже не дыша.

Мы отреклись от наших одиночеств

Мы отреклись от наших одиночеств,
Мы выгнали сиротство за порог –
И в немоте картезианской ночи
Явился нам эгалитарный Бог.
Он сделал вновь разрозненное парным,
Объединил, исправил, всё, что мог –
И речи, высоки и лапидарны,
Отринули поэта мутный слог.
Не стало ран, осыпались коросты,
Глаза людей залил огонь зари –
И стало всё невыносимо просто
И почему-то боязно внутри…
Был стыдный голос – голос Люцифера,
Исподний, гулкий, всем знакомый тон:
«Где наше счастье? Что такое вера?
О том ли вы мечтали? – Не о том!
Спасти от молний, слепо вас разящих,
Бумажные не смогут терема,
Но каждой ночью видит лица спящих
Беззвёздная египетская тьма».
Змеиная сноровка искушенья,
Заставившая дрогнуть горний свет,
Остановила пенье и служенье,
Мишенью выбрав искренний ответ.
Вернулись пересуды, перебои
Дразнящими синкопами сердец –
И рог звучит правдивее гобоя,
И Бог живой бледнее, чем мертвец.
Судилище на языке едином
Кромсает неземные словеса,
И вижу я: под чёрным балдахином
На каменных фемидиных весах
К земле стремится чаша старой боли,
А к небу – звёздных карт супрематизм,
И "ergo sum" как формула недоли
Пророчит неизбежный катаклизм.
И снова – первородное сиротство,
И мутный слог, и странные стихи
Нам врут о том, что вольное юродство
Защитою послужит от стихий.
Мы снова тени наших одиночеств –
Спокойны числа, быль глухонема,
И пустотой картезианской ночи
На нас глядит египетская тьма.

Nos habebit humus

Я шёл по грязи
С камнем на шее
К пречистой воде
Небритый плечистый
По левую руку
Пьяные звуки
Смеха и горя
По правую руку
Церковь куда
Шалавы приходят
К попам и потом
Топят своих
Младенцев в купели
Сзади меня
Ирода трон
Огромной горой
Встал над Землёй
И сзади меня
Ирода рать
Погоня и визг
Плетей
А впереди
Синяя пропасть
Я лёг у пруда
И меня обняла
Молодая трава
И солнце зачем-то
Пригрело
Казалось Земля
Говорила со мной
О том
Что я нужен
Зачем-то
Казалось
Что будут
Они любить
Как сына меня
Даже когда
Я лягу навечно
Камнем на дне пруда

Многоточие...

Проснуться, вернуться, воскреснуть
не выйдет, не выйдет, мой друг.
Смотри, надо мною распятье,
а рядом чужие цветы...
Смиренное нечто заснуло
в глубокой, невиданной мгле -
не вымолвит больше ни слова,
ни слова, ни слова друзьям.
А ты, благородный и сильный,
зачем оглянулся назад?
Напрасно, напрасно, напрасно
приходишь со мной говорить.
Следы-многоточия, даты
меня прочитали давно,
и стал я межстрочием белых,
как зимнее небо, стихов...

Родная

Родная, помнишь, как каштаны,
Нам пахли в нос ночной порой,
И ноябёрь листвой дурманной
Тебя засыпал с головой,
Как хлюпал мокрый мой подштанник,
Когда в дожде совсем рябой,
Бежал я - доблестный ботаник -
Как сивый мерин, за тобой.
О, не забуду шёпот юбки,
И крик рубашки, звон, галдёж,
Твои немыслимые руки,
Звездов стремительный падёж.
Роса смеялась в разнотравье,
Я забивал дверной косяк...
Ах! ...так любовь нас окрыляет...
Стихи рождаются... вот так...

Дар состраданья

Не верю я ни в счастье, ни в удачу,
Но знаю: коли ты не видел бед
И рядом не стоял в минуты плача,
То и любви в тебе ни капли нет.
Ни разу ты назад не оглянулся,
На гнёзда, разорённые тобой.
Сон разума и сердца затянулся,
И он постыдней слабости любой.
А если ты прожил чужое горе,
Как собственное, душу не щадя,
Считай, что одолел моря и горы,
И друга нет надёжнее тебя.
Но сторонись довольных, сладкоустых,
Ведь сытость - мать предательства и лжи,
В беспечном сердце холодно и пусто,
На зов нечестный, друг мой, не спеши!
Дар состраданья пламенем всенощным
К себе влечёт и гадов, и синиц.
Будь сердцем строг, и сон людской, порочный
Да не коснётся праведных зениц.
Не красота, но беды мир спасут,
Свершая титанический свой труд.

Во веки веков

Под красной лампадою, в солнечной тихой неволе,
На тонкой и чистой, чуть влажной от слёз простыне
Лежал я недвижно и видел моря и атоллы,
Что раньше, при жизни, являлись нередко во сне.
Я видел деревни вечерней тоски и лучины
За бледными окнами тёплых и ветхих домов –
На серой планете их нету теперь и в помине,
Одни только призраки в груде забытых томов.
Ещё напевали дриады и в сказочных кронах
Встречали ступивших на лунного света тропу.
Но я, отказавшись от неба, пришёл к ним с поклоном,
И мне запретили войти в глубину одному.
Во тьме появились, смиренные, бледные лица
Далёких и близких, что знали когда-то меня
И с ними сюжеты, которым нельзя повториться.
Слова утешенья звучали скорбя и виня.
Проплакал весь вечер под кронами в сизых потёмках –
Мне некого было с собою позвать за предел
Утраченных лет; даже солнце бордовой каёмкой
Устлав горизонт, уплывало в чужой, новый день.
Я в реку вошёл, и прохлады воды причастился,
И в бликах пропал, как ничейный ребёнок в толпе.
Без прежнего тела уже не страдал и не злился,
Но вечность услышал, как тихий журчащий напев.
Поток извивался моей погребальною лентой,
Наполненный светом, был весь от луны в серебре.
Я ждал свой приют в безымянных когда-то и где-то -
Так ждут одинокие первых дождей в сентябре.
А там будет день, и рожденье, и новое тело.
Там вечность предложит иную дорогу принять.
Но как я смогу объяснить ей, что мир облетел я,
И, сердцем устав, не хочу возвращаться опять?

* * *

Ты зовёшь мудростью смерть ради жизни и называешь утрату везеньем.
Сети дорог и отсутствие дома – шансом на новое воплощенье.
Что же тогда мне ценить выше неба?
Танец, в котором до вечера будут бабочки день своей жизни кружиться?
Миг ли, который вовек не вернётся?
Ласку, которую кто-то подарит после меня так спокойно, забвенно?
Новые цели и новые формы, ради которых утратит всю ценность
то, что вчера было счастьем и болью?
Что же бояться разлуки посмертной, если при жизни бросаем друг друга?

* * *

Я знаю – во веки веков
Себя никогда не прощу,
Коль ветер стихий унесёт
Тебя для другого рожденья.
Позволь только пару шагов
Пройти – и тебя отпущу,
И брызнет рубиновый сок
Из рук, что, противясь движенью
Стихий, не смогли удержать
Тебя – наш последний полёт
Над осенью прежней любви
Земную печаль приумножит.
Наш миг это воля и стать,
Но если в нас вера умрёт,
Свобода страшнее вериг
Бездомность души подытожит.

2008
Редакция и правка 2011

Дитя-пророк

У горних врат взгляни назад без страха,
Восстанови цепочку стёртых дней,
Тогда себя, идущего на плаху,
Заметишь в танце праздничных огней.
Ты притворялся, что не знал закона,
Глаза закрыл, но видел впереди
Край пропасти - предел иллюзиона
И красный град дешёвых конфетти.

Кто только на пути не попадался...
Чем ближе были вы, тем неродней.
Дитя-пророк, ты даже целовался
Украдкой в час орфических теней.
На чёрном берегу безумной сказки
Я вижу вместо прежнего юнца
Окаменелый воск отлитой маски,
Морщинистую мертвенность лица.
Молочный свет господней кавалькады
Припал к твоим обветренным губам.
Оправдана ли эта злая правда?
Насколько честен был самообман?

* * *

Волхвы ушли в день царского рожденья,
Оставив у порога непокой.
Они узнали: главы пораженья
Начертаны небесною рукой.
А ты взрослел, не ведая печали
Отцовских глаз, слезящихся во мгле.
И зеркала твои не отражали
Пятна от поцелуя на челе.

Эксперимент

Мы очень похожи,
И самости наши
Ложатся мозаикой в сумрачной комнате
Мёртвого Бога.
Вживлённые в души датчики
Высших существ
Увидеть нельзя нам,
А им не дано
Видеть
Ни совести, ни сострадания.
В камере смерти
Мы снова заговорим,
Перекурим
И улыбнёмся друг другу,
А кафель с подтёками крови
Будет дрожать,
Услышав аккордеон,
Который заглушит
Вопли и звуки рвоты...
Мы очень похожи
Мы видим похожие сны,
Потому что мы все
родом из детства.

Мне видится один и тот же сон

У твоего молчания есть тело.
(Артур Аристакисян)

В чёрном космосе плывёт
красный, воинственный гигант танцующего пламени,
разбрасывая вокруг себя белые искры;
букет костра догорает в ночи,
осыпаясь бледной золой.
Младенец выходит из темноты
материнского чрева,
и кровь с молоком
обволакивают его.
Я вижу, как из белой тишины
выходят жизнь и смерть,
красное и чёрное.
И меня лихорадит…
Мне видится один и тот же сон,
где я бесцельно брожу по старому городу,
теряюсь в переулках
и гигантских залах несуществующих библиотек,
понимая, что не время ускользает от меня,
а я всё больше удаляюсь от мира.
Автобусы неожиданно меняют маршруты
и увозят меня в конец города или в другие города;
тоннель метро внезапно
превращается в недостроенную высокую клетку
из деревянных прутьев,
а машинист объявляет остановку,
прося пассажиров покинуть поезд.
Снова и снова
в гнетущих и беспокойных снах
я оказываюсь на знакомой с детства дороге.
Она ведёт к домам моих старых друзей,
что остались в прошлом. И я долго иду,
усталый и разбитый, захожу к моим друзьям,
но они с трудом узнают меня.
И даже когда мы все вместе садимся за стол,
изобилующий снедью и выпивкой,
я чувствую,
что каждая следующая минута трапезы
всё дальше отделяет меня
от этой необычной компании.
Выдумывая разные причины, я ухожу
и снова оказываюсь на широкой,
бесконечной дороге
из ниоткуда в никуда.
И потом -
мой дом
и подруга,
что бьётся в экстазе,
обжигая руки
о кровоточащий фаллос
своего прекрасного кумира,
презирая и жалея меня,
и снова плохо,
оттого, что опять есть кто-то,
кого надо потерять...
кого уже потерял...
А утром,
вырываясь из замкнутого круга бессмысленных событий,
раскрывая безумные глаза
и медленно возвращаясь в реальный мир,
я поначалу чувствую себя спасённым.
Что бы ни происходило во сне,
реальность всегда оказывается лучше,
в ней всегда больше свободы
и ярче проявляется необъяснимое ощущение самости,
которое полностью теряется в абсурде навязанных сном ролей,
декораций и сюжетов,
от которых нельзя отказаться.
И только к полудню,
когда солнечные лучи падают на подоконник
и стоящую на нём пыльную банку с засохшими фиалками,
я чувствую лёгкое оцепенение
и понимаю,
что явь бывает
очень похожей на сон

Музыка пустоты ouverture

Моя плоть давно истлела. В первых кадрах нового континуума мой серый остов присох к земле возле маленькой речушки, а из облепленных мхом глазниц проросли тонкие, плоские, голубовато-зелёные стебельки травы. Рядом со мной похожая на могильный холм маленькая насыпь – это муравейник, в котором спрятались лабиринты подземных путей. Неподвижна зеленоватая речка, от которой всегда тянет гнилью, а мраморное небо над головой пропускает через мутный фильтр облаков непреходящий бледный свет луны, застывшей в зените навсегда.

Прошла моя задумчивая юность -
Пришла немногословная вина,
И в отчем доме страшно изогнулась
Готовая обрушиться стена.
А я лежу, накрытый паутиной,
Во тьме родных сеней десяток лет.
Уснули звёзды на полу в гостиной,
И на столе - просроченный билет...
Застыло время: белой, царской птицей,
Которую спугнуть я не могу,
Оно влетает и на грудь садится,
О тех, кто на далёком берегу,
Мне молча говорит, и за оградой,
Куда уже не выйду я отсель,
Штрихуют небо звёздные глиссады,
И сломанная плачет карусель...
У телефонов нет уже владельцев -
Ночной звонок уходит в никуда,
И лишь цветка иссушенное тельце
В моей руке зажато на года.
Ладонь - гнездо пустое, память - флейта
Пусть берегут былые адреса,
Оставив на магнитофонных лентах
Забытые, родные голоса.

Куда иду?

Куда иду? В каком ужасном сне
Я заблудился? Сумрачное время
Наслало чёрный дождь и красный снег,
Вскормив земное, варварское племя;
И предали вчерашние друзья,
И кровь людскую с варварами пили,
Под хриплый гам ночного воронья
Мой дом сожгли - мой город разорили.
Враг бросил сеть и, солнце взяв живьём,
Бил булавою в умоисступленье,
Свой путь устлал истерзанным зверьём,
Подав пример грядущим поколеньям.
Воцерковлён бездушный новый мир -
Не верю я, что он мне только снится,
Но вижу, как царя ведёт на пир
Отрубленная божия десница.
Продажный ум обслуживает знать,
Философ миловидный горбит спину.
Я истину его могу понять,
Но никогда к ней сердцем не привыкну.
Здесь, как в аду, отдохновенья нет,
Осколки злых небес пронзают тверди.
И не спастись, и не забыться мне
В немом, бездонном ужасе бессмертья.

Никуша

Памяти Ники Турбиной...

Погасла в царстве злого гула
Надежды чёрная свеча.
И ты, усталая, шагнула
Не за окно, а за печаль.
Задребезжали колокольцы,
И наблюдала сверху ты
Многоэтажные колодцы
Тысячеокой глухоты.
Там неприкаянным не рады,
Там надо выйти в серый цвет
И за непрошеную правду
Перед толпой держать ответ.
За дар – удар, трезвонит эхо,
Тоску не выдохнуть никак,
Но в бездорожье чёрном веха –
Твой чистый, белый зимний знак.
Кто разглядит – не позабудет,
Но пропадут среди теней
Слепые загнанные люди
Недетской памяти твоей.

Естественный враг

Не поётся мне теперь и не плачется.
Нагнала меня осень-захватчица,
Златовласая кабатчица
да разгадчица.
Что сказать тебе решусь,
мать ли, мачеха?
Не сработала моя математика,
стынет мутное вино
в хрустале
и засохшее перо -
на столе.
В небе мечется с утра
мой воздушный змей,
но, хозяюшка, срывать ты его
не смей! -
на ночлег его веди в деревенский храм,
где разбросано тряпьё и железный хлам;
приготовят бабы снедь
во дворе,
спать оставят змея
на алтаре.
Погоди, родная кровь, люто гневаться
на случайные звонки, на нелепицы:
в трубке кашляет мой друг, запинается -
в зашумлённом сердце речи всё маются.
Мы дослушаем его
неуклюжий слог
и простим -
никто другой
позвонить не смог...
Сон ли ходит за окном, явь ли грезится? -
будет сыто и тепло в этом месяце.
Но камин мой чёрен, словно агат -
Я не Огнем, а золою богат.
Мне дурная работа назначится:
отдавать приказы приказчице,
для счастливых просить
счастия,
для причастных ко мне -
причастия,
лепетать без конца,
без начала,
лишь бы ты обо мне
молчала...
От меня даже брат -
серый дождь -
отвык;
варит в луже он чай
из сухой листвы.
Папиросный дым ютится у матицы -
Не поётся мне теперь и не плачется.
Все, кому желал любви, возвратят любовь,
и ни слова сверх того не накинет новь.
Отработает судьбы арифметика -
тридцать галочек и два крестика.
Я тогда уйду в загул или творчество,
позабуду даже имя и отчество,
а из зеркала двойник выйдет с бритвою,
с детской силою обид - взрослой битвою.
Он убивец мой в червлёной порфире,
в натуральном заполуночном мире
мой извечный и естественный враг.
Между нами шаг один -
овраг.
Он сильнее нас с тобой,
мать!
Не прогнать его тебе,
не прогнать...

Мой друг - птица

Я помню и бритвы каменьев,
и ружей охотничий гром,
и серые годы забвенья,
которые прожил потом.
Мы в детстве с друзьями хотели
спасти убиваемых птиц,
но прячась у кромки отстрела,
не видели вражеских лиц,
и только потом уносили
сирот из порушенных гнёзд
в дома, где отцы наши жили,
в бессмертие веря всерьёз.
Вдали от клокочущих "сити"
и дыма сияющих стран
хранил нас волшебник наитий -
тревожный, как сон, океан.
Мы позже его переплыли,
расстались на том берегу,
и к счастью, всей грязи и были
я вспомнить теперь не смогу,
как будто дружок перелётный
крылом заслонил мне глаза.
Лишь зной, опалённые клёны,
дворцовый горящий фасад...
Там быстро становишься старым,
влюбляясь в болезнь и беду,
а утро встречаешь угаром
с усталою шлюхой в поту.
Там птицу мою истязают,
вводя электроды в живот.
Наука всё может, всё знает,
империя вечно живёт.
Поют всё о счастье и братстве
сыны беспечальных племён,
но бойни готовы сорваться
с изъеденных ветром знамён.
И я объяснить не сумею
улыбчивым детским глазам,
что люди опасней, чем змеи,
и что до людей небесам
нет дела. Сказать не посмею -
уйду, неизбежность кляня.
А ветер, застрявший на мЕли,
заплачет: "Послушай меня..."
Нашепчут больные сатиры,
Рефреном моря отравив,
Что всё в этом сказочном мире,
Что всё в этом сказочном мире
Устроено против любви.

Руны счастья

Иллюстрация:Waldemar Cerkante ©

Весна давно уж позади,
и лето жаркое далёко.
В осенний вечер не сиди
и не смотри на дождь из окон.
Войди в осинник золотой…
Неторопливость увяданья
откроет вдруг перед тобой
природы честность и старанье.
Усталость лёгкую пойми –
ведь это вовсе не усталость,
а сожаленье, что с людьми
осталось быть такую малость.
Беда не в горечи разлук,
не в смене ложа или крыши,
не в том, что слышен сердца стук,
а раньше ты его не слышал,
не в том печаль, что рвётся нить,
а ты в судьбе не наловчился,
а в том, что и любить, и жить
ты так недавно научился.

Александр Дольский


Ты ли это, босяк, некрасивый, неряшливый мальчик? -
Точно утренний стриж, суетлив, беспокоен, взъерошен.
Не сложилась поэма, но ты понапрасну так плачешь:
У принцессы под простынью много осталось горошин.
Ты бежишь под дождём и кого-то как будто бы ищешь,
Два ручья по щекам льются тёплой, солёною влагой,
Знаешь, ночи скитаний важнее уюта и пищи,
А сиротство души для поэмы великое благо.
Строки первых утрат полюбил твой последний наставник,
Что следил за рукою, писавшей куплеты разлуки.
Распахнув по весне обветшалые школьные ставни,
Клялся он: "Не позволю сломать твои хрупкие руки!"
Ты ли это, мой друг, в холостяцкой, промозглой хибаре
Допиваешь вино там, где стены похожи на скалы?
Согреваешь хрусталь - лишь один из подарочной пары,
Ведь годами никто не касался второго бокала.
Как непрошеный гость, затерявшийся в праздничном зале,
Где змеятся гирлянды в потёмках чужого веселья,
Ты уходишь один, и под вечер, бродя по вокзалу,
Наблюдая людей, представляешь своё новоселье,
Золотых городов незнакомые улицы, парки...
Но в тетрадь опадают обрывки людских разговоров.
И письмо-бесконечность без имени, адреса, марки,
Прижимая к груди, ты выносишь из вечности вором.
Ты последний поэт, сединой побелённый до срока,
Разгадавший секреты дождя, океана и ветра.
Мысли стали весомее и человечнее - строки,
Позади бесприютность и мрачных дорог километры.
Счастье нынче простое: сидеть по утрам у прибоя,
Наблюдая кружение стаи, голодной и шумной,
Слушать громкую, долгую песнь пароходных гобоев
И в давнишней тетради искать поистёртые руны.
Ты не мог быть любимым, но всё в тебе стало любовью.
Меч карающих слов не покинет объятия ножен,
А поодаль тебя тихо плачет принцесса с клюкою:
Ей давно не хватает незрелых стихов и горошин.