"Распад" (2011)

Как это хорошо...

Как это хорошо! –
уйти легендой,
оставив яркий, но короткий след
на чёрном полотне бегущих лет
и потеряться в кадре киноленты...
Как это хорошо! –
последним вздохом
измерив космос чувства и волну,
накрывшую тебя,
пойти ко дну,
едва сойдя с вершин –
Как это плохо!
Как это хорошо! –
спустя столетья
быть найденным среди календарей,
где странный мальчик – музы иерей –
твоих забытых слов найдёт соцветья!
Как это хорошо! –
живя в эпоху
глухонемых, затравленных сердец,
которым пастырь – неуч и глупец,
быть самой непокорной из овец,
идти наперекор! –
Как это плохо...

Музыка и исполнение Ринада Абузарова

  (2.24 M)

Ну что ж, прощай.

Ну что ж, прощай, обиды не держу я, пусть Бог тебя хранит - ведь я не смог...
Наверно, жили мы не по Фэн-Шую, да слишком горьким за окном был смог. И на
кострище разочарований святыню мы воздвигнуть не смогли. Сжигай мосты без мук и
колебаний - где нет любви, нет зарева вдали рассветного - ни солнца нет, ни
неба, и воды перемен накрыли твердь. Ты снилась мне, но в этом сне я не был. И
сон ли это был? А может, смерть? Чужие мы по крову и по крови, нас даже горю
сблизить не дано. Послушай, ветер что-то шепчет снова, а листопад врывается в
окно...

Один я вышел в хмарь глухой дороги и, точно лист, придавлен был к земле тяжёлой
колесницей, но пироги небесные мне виделись во мгле. Я умирал среди стекла и
пыли, асфальта влага пахла, как вино. А в чёрно-белом и немом кино по небу
отраженья наши плыли...

Тишина, одиночество, сумрак...

Тишина, одиночество, сумрак...
Вы проклятие и благодать.
Целый век до весеннего утра
Каждой ночью приходится ждать.
Май размыл за окном силуэты
Заплутавших машин и людей -
Чей-то жизни чужие приметы
Мне уютного дома родней.
Только game зависает на over,
Я не плАчу, а дождик - навзрыд.
Все давно позабыли мой номер,
И друзья не зовут на пиры.
Больше музыки нет издалёка,
Из ушедших навек детских снов.
Горы чёрные смотрятся блёкло -
Превратившись с годами в панно.
И вино не дурманит, как прежде...
Но касание к ветхим листам
Старых книг мне внушает надежду,
Что двойник мой живёт где-то там...

И Аполлон не звал к священной жертве...

... и Аполлон не звал к священной жертве,
и Дионис не потчевал вином -
свободой пьян, по-молодецки ветрен
ты просто перепутал явь со сном
и долго жил в тени авторитетов,
под сенью их огромных, серых крыл -
ласкало небо юного поэта
неверным светом гаснущих ярил.
Толпа с тобою нянчилась, покуда
ты был не слишком яркою звездой,
но срок пришёл - толпе явилось чудо,
а чудо посылают на убой...
И гневом стала милость патриарших,
стопы твои кусал библейский змей -
и каждый из свидетелей был важен:
тот - гневный царь, а этот - берендей...
В темнице ты нашёл от них свободу! -
и сердцу не диктует больше блажь.
Ты кровью пишешь оды непогоде,
А совесть - друг и самый верный страж.
О, тяжкое безмолвие неволи,
Даруй поэтам зрение и слух,
Когда они, себя забыв от боли,
Спасение меняют на досуг!

- - - - -

Как долго наивному сердцу учиться
вражде, безразличию, хамству тупицы,
подвохам, запрятанным в чаще словесной,
логическим трюкам и лжи повсеместной?
А главное - как это... знать себе цену,
когда ты не Пушкин и не Авиценна?..
когда недоволен собой ежечасно,
и речи заводишь с людьми понапрасну?
Ещё, подскажите, как наглому гаду
сказать, не стесняясь, жестокую правду.
А впрочем, сказать - не беда! Как поверить,
что ты всё же лучше?.. И надо ли мерить
дистанцию между собой и парашей,
коль выпадет встреча на лестничном марше?

Последняя стадия распада

Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру.
А.С.Пушкин

я вижу во тьме бессониц
подземное царство тающий воск погребённого тела
растущие чёрные синие пятна и слышу удушливый запах распада
земля чуть дрожит и шепчутся серые ангелы похорон
похожие чем-то на тебя
руками разгребаю тьму и впитываю холод
и леденящая роса мне покрывает лоб
здесь всё чужое для тебя
и оттого я сам себе чужой
не разделить с тобою мне ни гомон птичий
ни шелест вод подземных
не лечь на дно
и я теперь пишу свою последнюю
и первую симфонию смерти
и музыка умирает когда я только прикасаюсь к инструментам
я стал как прогнивший корабль на пустом берегу
добычей резвящихся маленьких волн
дразнящих мои сине-чёрные рваные раны в боках
вбегающих в полости в дыры разломанных досок
как дети которым всегда интересно узнать
откуда берутся скелеты
и как богомолки за день или два умирают
в стеклянных стаканах
и в этой тюрьме
я должен вдохнуть свой последний глоток
воздуха
но прежде допеть о том что я был
чьей-то глупой ошибкой
и не было детства и юности не было
только рвота и боль
только ненависть ненависть ненависть
игра из которой не выйти никак
даже когда ты уже ничего не боишься
я был собой лишь когда блуждал по чужим городам
видя ужасные сны
но когда просыпался в плену знакомых
как банки стеклянные стен
то было спокойнее быть без себя
в пустом инкубаторе в душной духовной теплице
где я обрастал пролежнями и жиром
источая миазмы такого уютного тихого
сытого тленья
но грязными и кривыми пальцами
мне ещё предстоит написать и сыграть самые громкие ноты коды...

Большому кораблю - большое плаванье!

Большому кораблю - большое плаванье!
Трухлявой лодке - смерть на скользком дне!
Дряхлей, изгой,
ползи по чёрной гавани,
Тухлятиной питаясь,
но вовне
Не тщись искать ни радости, ни смысла -
Амбарный на мечту повесь замок,
Втоптали в землю
имя,
сердце,
мысли твои -
и ты, конечно, изнемог.
В обмякшем теле признаки распада,
А в венах стынет чёрная смола.
Отрава в сердце - вот твоя расплата.
Забвение коварней, чем хула.
Смотри своими блёклыми очами,
Как смерд и гнус идёт на пьедестал,
Как почести лукавыми лучами
Его зальёт толпа!
Ах, ты устал?
Тогда направь трусливый шаг в бунгало,
С блядями брагу пей до блевоты,
И пусть цыганка хитростная - Гала
Предскажет путь несбывшейся мечты.
Дерись с барменом,
зелье дармовое
Тебе не давшим в долг
который раз.
Проснись потом,
услышь, как море воет,
Почувствуй боль едва открытых глаз...
"Виновен сам!" - сквозь зубы скажет попик.
(Твой мутный взгляд испачкал образа)
Поцеловав израненный твой лобик,
Он возвращаться запретит назад -
Нет, не к беде - а к паперти отмытой,
К почтенной пастве божьей -
навсегда.
И плюнет в след тебе усталый мытарь -
С тебя какая, право, будет мзда?
Продлится это всё до первой крови,
До клетки, до промозглых, грязных нар,
А позже будет яма тебе вровень...
И сверху безразличная луна.
... но пред холмом заплачет на коленях
бездомный мальчик
за полночь...
один...
И лунный луч, не знающий каленья,
ему подарит млечный цвет седин.
Заплачет мальчик,
он ведь помнит имя...
Он крикнет в пустоту дорог и лет:
"мой папа был не вор, не лихоимец,
не лжец,
не дрянь!
Мой папа
был поэт..."

На смерть...

Кожею мёртвою старый портрет обернула,
Бросила в яму, засыпала чёрной землёю.
Вместо креста - облетевшего дерева крона,
Вместо молитвы - проклятия, шёпот и ветры.
За упокой ты поставила свечи портрету.
Дрогнуло пламя, услышав неверное имя.
Ангел проснулся да вскрикнул, и ведьминой ночью
Бросился в тёмную даль городов и селений.
Он-то прослышал, продумал, проверил, поведал.
Я получил справедливое право отмщенья.
Годы несчастий моих стали дьявольской силой -
Страшно представить портрет неизбежной расплаты...
Ты для кого собирала могильную землю,
С ветхих надгробий снимала венки и букеты?
Поздно, так поздно придёт осознание жизни -
В боли и муках, в преддверии каменной смерти.

Распад

Мягкие формы.
Без очертаний портрет...
Это мой остов.


Сон не проснётся.
Ночь притаилась в дыму.
Мир прекратился...

Клоун заплакал.
С ветром шептались ручьи.
Месяц влюблённых...

Друзья мои в тяжёлый час пришли,
Моих предтечей в вечность унесли...
Коль я умру, мой прах на камни бросьте -
Я недостоин матери-земли.

Пройдя своей дороги только треть,
Две трети злата разменяв на медь,
Я потерял и отчий дом, и сердце -
Теперь совсем не страшно умереть.

Блуднице яркий я подам наряд
И попрошу в бокал подсыпать яд,
Пусть до утра смеётся надо мною -
Милее будет мне грядущий ад.

* * *

У могилы цветок одинокий растёт,
В небо смотрит и ночи, и дни напролёт.
Будь счастливей меня, возвышаясь над смертью,
Я - земля под тобой и разломанный лёд.

Изрезана ножом лежала на полу улыбчивая Муза

Изрезана ножом лежала на полу
улыбчивая Муза.
Шла горлом злая кровь, сжималась тень в углу...
Телесная обуза
Оставлена навек, и смотрит на меня
Воровка или гостья...
А в сердце тлеет гнев, что посильней огня
Меня сжигал до кости.
И Муза говорит предсмертные слова:
"У твоего порога,
Я дух перевела - но не к тебе молва
Меня гнала в дороге.
Ирония судьбы - меня ты долго ждал
Напрасно, слишком долго...
И странницу с сумой жестоко покарал
На алтаре порога."

И грянул гром...

Была весенняя пора, холодная в начале мая... И я слегка был подшофе, и грустно
отчего-то стало мне в холодной комнате без света, без музЫки... И винной
вольностью охвачен, пустился в мысленный полёт я по горизонтам бытия, ища как
будто бы маяк на небе сумрачно-беззвёздном...

Огни оставленной Земли
то гасли, то мерцали снова
и, как опарыши, ползли
по трупу города ночного.
Гармония воспела боль,
метался ветер, как подранок,
его многоголосый вопль
с собою звал за океаны,
но вскоре стала тишина...
Подоблачная вышина
упала тяжестью на крылья,
смотрела холодно она
на мир сомнамбулы и пыли.
И стало мне невмоготу,
и я воскликнул: "Боже свЯтый,
нарушь вселенной немоту!
Я сын твой страждущий, распятый,
что взором гаснущих зениц
к твоей свободе устремлённый,
в вине неласковых зарниц
утонет, кровью опьянённый"...
И грянул первый божий гром...
И загорелся мир потом...
Катарсис ливня, танец молний,
души спасительный излом,
блаженство слёз и жар агоний
мне объявили: "Это Он!"
Так многозначность вероятий
и сфер небесных логарифм
попали в круг Его объятий
и потерялись в поле рифм.
Я плакал с Богом - он со мною
страданием наладил мир,
спасалась жизнь в ковчеге Ноя
и умирал больной кумир.
А дождь, казалось, будет вечно
по гробовой доске стучать,
но вот сорвал Твой раб беспечный
седьмую страшную печать,
и даже после катастрофы
он пишет письма, делит строфы -
он ждёт теперь своей Голгофы...

Учитель музыки

Бывает, что любовь пройдет сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
То не любовь, а юности забава,
Нет, у любви бесследно сгинуть права:
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.
(Низами.)

Мою печаль и голос безутешный
Напрасно, друг, считаешь злобой ты.
Я тоже плакал, словно ливень вешний,
Сорвавшийся с небесной высоты,
И бился в кровь, каноны презирая,
И Голиафу вызовы бросал.
Казалось, был я в двух шагах от рая,
Гуляя в первомайских небесах.
И лето жизни было яркой вспышкой...
Но осень охладила этот зной -
Сердечный зной, безбожный, может, слишком,
А может быть, запретный - неземной...
На нотный стан весна тогда упала,
Как сентябрём оторванный листок.
И я познал иной любви начало -
Негромкий и невидимый исток.
МузЫкой сладкой плакали прелюды,
МузЫкой стала пепельная хмарь.
Диезные щетинистые груды
Наполнили мой выцветший словарь.
Безгласно я пою тебе, как в сказке,
Безбрежный, неприкаянный мотив.
Я буду строг, коль строгость это ласка,
Мучительней которой не найти.
Сумеешь ли, мой друг, смеяться в волю
Над старым музыкантом-чудаком,
Что любит так тебя, но той любовью
Не к сердцу - только к музыке влеком?
Когда уйду в покой веков и тайны,
Другой Давид-росток из-под земли
Взойдёт весной - и музыкой вестальной
Весна вспорхнёт в лазоревой дали.

Глуповатый триптих

Все надежды минули, и тоска пестра
листопадом хлынула в марево костра.
Никого не выбрал я на исходе дня -
птица счастья смелая выбрала меня
и диктует строфы мне, и поёт со мной
про любовь, которой нет, и про свой покой.
Обещает девой стать завтра, поутру...
Только птице этой лгать мне не по нутру -
под мотивы тихих струн гостья будет спать,
ночью я следы сотру и, как ловкий тать,
прокрадусь во тьму лесов, растворюсь во мгле,
спрятав клад осенних слов в листьях и золе.

* * *

Отрекаюсь от всех, ухожу, словно дервиш, в пустыню
под раскатистый смех, по руинам забытой святыни.
Глух и нем, как скала, и беспомощен, словно младенец -
я сумел воспылать и под вечер сгорел, будто Феникс,
помутнели глаза, но проснулись орлы и шакалы -
голод их и азарт пахнут кровью и диким сандалом.
Трав колючих настил будет вместо алтарного миро...
Но друзей я просил не искать ни мой прах, ни мой призрак.
Тот, кто руку подаст, заведёт в лабиринт и неволю,
самых искренних фраз не гнушаясь в часы острой боли.
И спасающий лжёт, и за правдой в извечной погоне
Сердце бьётся о лёд, задыхаются крепкие кони.
Пусть ветров пантеон всё увидит, узнает, рассудит -
Продолжается сон, но меня там отныне не будет.

* * *

Макара укусил комар,
Макар проснулся.
Макару виделся кошмар -
Не куры, гуси...
Макар отправился во двор -
Там всё в порядке:
Хоть двор его - столетний сор,
Но пахнут грядки.
Собака в будке вроде как
Сопит... живая...
Обутка та же и рюкзак -
В них хоть до рая...
Взгрустнул Макар, достав махру,
Присел у пруда:
Всё будет так же, поутру
Не будет чуда.
Словил Макар в ночи кумар
От этой грусти...
Заснул, и вот опять кошмар -
Комар проснулся...

Я сохранил все последние письма

Когда ты станешь читать эти строки, я ещё буду рядом с тобой… но ты не
увидишь меня, потому что, дорогой мой друг, стена секунды, столь же непроницаема
как и абстрактная и ужасная стена целой эры!!! Прощай навсегда!!!
Леонида Нямцу «Миражи на южных морях»

Я сохранил все последние письма…
Я до последнего верил, что сможешь
Ты удержаться… Но ныне и присно
Вечной разлуки незримая ноша
Будет со мной, и усталое тело
Не исцелится весеннею новью.
Сердце твоё на века охладело,
Только моё – обливается кровью.
Я не поспел за твоим почтальоном –
Шаг его мерил от строчки до строчки
Светлых твоих ожиданий эоны,
Грешные пропасти каждой отсрочки…
Вот и застыли писавшие пальцы…
Белое время за рамой озябло.
Холод забрал твои спицы и пяльцы,
Чтоб из позёмки связать одеяло.
Пусть же под ним тебе будет теплее –
Я выпью водки в квартирном Эребе,
Горечь заем, став немного вольнее,
Чёрствым куском поминального хлеба,
Тенью вспорхнут мои руки на стенах –
Я помолюсь и покаюсь, как будто
Ты всё услышишь в молчащей вселенной
И возвратишься в воскресное утро…
Ночью промозглою мне будет сниться
В мраморном небе парящая птица,
Что пролетела сквозь землю и воду
И обрела от паденья свободу.

Лики смерти

Я останавливался по временам и заходил в дома людей и расспрашивал их о
событиях моего времени, но никто уже ничего не мог мне ответить. Качали только
головами и говорили "Мы ничего об этом не знаем" или "Мы забыли".
Ежи Жулавский "На серебряной планете"

I

За то, что гибель всё ясней,
И мы плывём навстречу к ней,
Поплачь за нас, певун,
За то, что мы в тревожном сне -
Следы в морозной белизне -
Живей, чем наяву...
За то, что горе и вина
Всегда без меры и без дна,
Молись за нас, палач.
На острие веретена
Конец времён, начало сна
И безутешный плач...
Мой мир уже давным-давно
Познал судьбы веретено -
Он тенью меж могил
Лежит и смотрит то кино,
Где живы все... давным-давно
Средь выжженых ярил.

II

Господь-убийца смотрит тенью
распятого в оконной раме человека,
готового к прыжку...
Господь-предатель обмывает тело,
сухие мощи в деревянный ящик
спускает аккуратно...
А древесина пахнет юными лесами...
Но шелест разнотравья у креста
не есть ли глас Живого Бога?
И холод вековечных плит - его дыханье?
Игра теней в пустом, бесшумном доме - забава для богов...
Клещём вонзилась в сердце тень
И боль мою, как терпкое вино, пьёт медленно
Неспешными глотками...
И лишь во сне я вижу отчий дом,
То время, тех людей,
Что даже мне порой непросто вспомнить...
Но если б ни коварство сна, ни тяжесть пробужденья,
Я б там остался ветхой единицей -
В гербарии
богами перелистанных миров...
Я жду тот час, когда мой бог теней
Глоток свой сделает последний -
горячный мой последний вздох...

Шумно, порывисто дышит ночь...

Я боялся, что воспоминание о тебе нальёт свинцом её руки и заморозит в ней
кровь, когда я стану её целовать. А этого я ни за что бы не вынес!
…
Где-то между Оранжевым солнцем и одной из его планет вспыхнул на несколько
мгновений огненный шар… язык пламени, а потом - ничего.
Михня Мойсеску «Голос из золотистой пыли»

Шумно, порывисто дышит ночь, пряча усталость лиц.
Тайна сближенья уходит прочь, выиграв новый блиц.
Пленники древней стихии снов, юные миражи –
мы –
не признаем ни страсть, ни новь радостным правом жить.
Солнце рассыпалось на гроши
лунных огней в дремоте –
наши непарные две души
стали одною плотью.
Ты заболела моей тоской – я, повстречав твой свет,
канул, беспомощный и слепой, в омут лучистых лет.
Нам показался паденья пыл шансом с тобой взлететь –
но мы разбились о свет ярил, пробуя неба твердь.
Как мне запомнить пшеничный цвет
пряных волос, твой голос?
Смертны они, но их вечный след
новую пишет повесть.
Там, где метелица днесь поёт, солнца взойдёт рубин,
стылую кровь для меня нальёт в кисти густых рябин.
Гомоны новых и вечных стай, вылетев по весне,
голос мой схватят, снесут за край жёлтых апрельских нег.
Осенью в парке, в дождливый срок встретятся две судьбы,
вспомнить не смогут чужой урок –
сил не найдут забыть
странное чувство родства –
зерно
будущих злых разлук
будет согрето, привнесено тёплым касаньем рук...
Снова и снова дарит Земля
новых людей старым ролям,
и возникают из пустоты
Новый не я,
Новая ты...

Музыка и исполнение - Ринад Абузаров:

  (5.43 M)

Если бы стены могли молчать...

– Эли... Хочешь стать моей девочкой?
Она повернулась к нему, натянув одеяло до самого подбородка.
– А что это значит?
Оскар уставился на корешки книг, пожал плечами.
– Ну... что мы с тобой типа вместе.
– Как это – вместе?
Она напряглась, в голосе сквозило подозрение. Оскар поспешил добавить:
– Хотя у тебя, наверное, уже есть парень в школе.
– Нет, но... Оскар, я не могу... Я не девочка...
Оскар прыснул:
– А кто же? Мальчик, что ли?
– Нет... Нет.
– И кто же тогда?
– Никто.
– Что значит – никто?
– Никто. Не ребёнок. Не взрослый. Не мальчик. Не девочка. Никто.

Йон Айвиде Линдквист «Впусти меня».


Если бы стены могли молчать,
Я б рассказал за них,
Сколько дыханья хранит печать в табеле,
Ветхость книг,
Сколько сухих, омертвелых дней
В листиках меж страниц,
Сколько неспетых стихов во мне,
Сколько чужих границ.
Если бы смелости всё забыть
Выпало на двоих,
Скольких веков я б увидел нить
В чуждости слов твоих.
Но замурован лаванды лист
С чьим-то письмом в стене,
Судьбы пропали во тьме кулис,
Точно в чужой стране.
Слышишь? Под полом поёт земля
Тысячелетних нив.
Знаешь, я только на первый взгляд холоден –
Я ревнив…
Как же волшебно порой болеть...
Вне этой злой игры
Слушать, как молится ветру клеть,
Истово и навзрыд,
Как замирает полночный мир –
Лунных огней фантом.
В сердце сияет его эфир -
Может быть, там наш дом?
Но немота и невнятный стыд
Громче холодных стен.
Я бы хотел поскорей остыть -
Неодолим их плен.
Девочка видит бездонный мрак
Дальних пустых планет.
Смотрит из глаз первобытный страх,
Парализуя свет.
Мы, точно пара больших зеркал
Там, где смотрящих нет.
Девочка, я для тебя так мал –
Мне очень много лет.
Если бы стены могли кричать,
Я бы молчал за них.
Пусть до утра продрожит свеча
Вечность длиною в миг.

Я всё на свете бы отдал...

У каждого есть свой любимый ландшафт, для кого это море, для кого -
усыпанный цветами луг или дом, где прошло детство...
Леена Крун "Ранатра"

Я всё на свете бы отдал за счастье не попасть на душегубов чёрный бал,
в разинутую пасть безумства
жадных городов, окаменелых стен, где жизни тают без следов
в параде мизансцен,
Где правит кукольный монарх - предатель и вандал, где адский запах грязных нар
мне сердце пропитал...
Из речи вымету, как сор, чужие имена, засыплю темень вражьих нор,
дойдя в беде до дна.
Обид былых казённый дом пустует много лет, и вспоминать угасший тон
резона вовсе нет,
Но есть надежда воскресить забытый детский сон, где сердце призвано творить
космический эон.
Пусть зИмы кипенной золой накроют серость троп -
изжитый слог, исконно злой, сойдёт в письмо, как в гроб,
а запечатанный конверт утонет в полынье -
Но только силы прежних вер придут ли вновь ко мне?..
Кривлянье кодла, шум орав в пустой, как смерть, ночи полны живительных отрав,
и сердце не кричит -
распахнута больная грудь, и плачут ветры там: "Нельзя пустыню обмануть,
твоя пустыня - храм".
Густые краски, гул дорог - таков последний сон - так бдит безумный, страшный Бог,
чьё имя Легион.
Лукава правда - ложь верна...

Бесславен, сир и хмур,
у чарки красного вина бескровный демиург...