"Лунибин" (2012)

По водам тягостных сомнений

По водам тягостных сомнений
Плывёт безвестный мой корабль,
И волнам старых поколений
Его, безродного, не жаль.
Вокруг печальные примеры -
Руины умерших судов,
Но я, отрекшийся от веры,
К любому знанию готов.
Я сам сумел составить карту
И волю ветра отгадать -
Всецело преданный азарту,
Я принял шторм, как благодать.
О силе вод, о нужном галсе
Не говорит ненастный рок,
Здесь никогда не попадался
Мне ни оракул, ни пророк,
Но вызнав истину и ересь,
Маршрут назначив кораблю,
Я вместо хрупкого "надеюсь"
Сказать отважился: "люблю".
Друзья, плывите, и от страха
Не опускайте якоря!
Герою, ставшему над прахом,
Пусть покоряются моря!

Томный Тёма

Томный Тёма всё смотрит в окно:
Ожидания долгая осень
Непонятным, недетским кино
Бродит между заплаканных сосен.
И пейзаж этот серый, пустой
Всех картинок и фильмов дороже.
Будто выйдет из слёзно-густой
Дымки кто-то родной и похожий.
Нет, не мама – чужой силуэт
Впился в жерди садовой ограды,
И в руке захудалый берет.
Только знать не дано и не надо,
Что пригнало безумицу ту,
Почему не наденет берета,
То ли вглядываясь в темноту,
То ли прячась от грязного света.
Этот взгляд невозможно понять
От него руки детские стынут –
Так смотрела скорбящая мать,
Потерявшая старшего сына.
Томный Тёма чуть позже уснёт,
Надышавшийся хвойной прохладой,
И настанет волшебный черёд
Исполненья мечты сизоватой.
Из глубин первородной Земли
Выйдут юные ящеры Зуни,*
Звёзд искрящиеся хрустали,
Белый свет колдовских полнолуний.
А у берега горной реки
На вопрос, не озвученный в пору,
Старой тайны блеснут огоньки –
Голубые глаза Мантикоры.
Рассмеётся причудливый зверь,
И клыков три ряда обнажая,
Тронет лапами белую дверь,
Тёму в ласковый мир провожая,
И прошепчет: «Вернётся твой брат,
Вот и ты возвращайся, но маму
Не бросай у садовых оград,
Доведи до ближайшего храма»
И проснётся малыш поутру,
Подбежит и обнимет и скажет:
«Мама, я никогда не умру!»
И рубашку испачкает сажей
По дороге на кухню – но вот,
Всё спокойно уже и знакомо.
И в камин убежал, будто в грот,
Сон вчерашний в обличии гнома.
Во дворе ни единой души,
Мир ещё неокрепший и сонный,
И на завтрак опять беляши,
А весна робко просится в окна.
Томный Тёма тринадцати лет
Обманул несерьёзные годы,
Зная точно, как знает поэт,
Бессловесные знаки природы:
Брат вернулся на крыльях стрекоз
Незаметными бликами солнца,
Пробуждением почек и роз
И дыханием птиц у оконца,
Говоря шелестением трав
И жасминовым ветром преданий,
Полнозвучьем весенних октав,
Глубиной сокровенных желаний.

Я хочу быть лишь грёзой природы

Мудрость - яд, коли в юные годы
В редком сердце находит свой дом.
Я хочу быть лишь грёзой природы,
А печали - пусть будут потом.
Нет ужаснее жертвы на свете,
Чем ребёнок, привыкший к слезам.
Доброхоты, не смейте, не смейте
Его детством платить за Сезам!
Я с рожденья в младенческом теле
Нёс печальный и старческий дух,
А пустые года пролетели -
Истончали и мысли, и слух.
Неуместно и глупо пытаться,
Выпрямляя сутулую стать,
Состязаться с собой, притворяться -
Мне мальчишек уже не догнать.
Что мне тайны вселенского кода?
Что мне мысли бессильной вода?
Я хотел быть лишь грёзой природы
И об этом не знать никогда.

Торжествующий распятый Бог

Торжествующий рАспятый Бог,
По руинам идущий с улыбкой,
Ты воздвиг светотканый чертог
На песках раскалённых и зыбких.
И глазницы глотали твои
Тьму людской нескончаемой ночи,
Но огнём не убитой любви
Ты вливался во зрячие очи.
Смысл тронутых кровью основ
И спасающих мир парадоксов
Нам даруется голосом снов,
А не мёртвой водой ортодоксов.
Ты - никто, ты - незримая нить
Между нами и будешь доколе
Мы добро продолжаем творить
Не по букве - по собственной воле!

Соль жизни

Соль жизни я постичь не смог,
Не жив, не умер.
И все стихи мои - дерьмо
От скудоумья.
Мой нищий дух не смог впитать
Мерцанье истин.
И он, презревший благодать,
Мне ненавистен.
Не внемля сердцу и уму,
Я бесполезно
Прижался к земляному дну
Поющей бездны.
Бесслёзной, выцветшей щекой
Травы коснулся.
И неожиданный покой
Во мне проснулся.

Не умеющий верить

Не умеющий верить, я знания жажду,
Как загадку, судьбу я хочу разгадать,
Чтобы верный ответ отыскался однажды,
Подарив мне уверенность, как благодать;
Знать хочу я, что кончатся беды и мщенья,
Что затмений проходит космический час,
И в преддверии новой эпохи прощенья
Свет фаворский победно прольётся на нас;
Знать, что войны детей во дворе - понарошку,
Что с пути не собьют ни лжецы, ни ветра,
И никто не обидит бродячую кошку,
Что у двери подъезда пригрелась с утра;
Что не страшно идти по ночам в переулке
Ни ребёнку, ни старцу с убогой сумой;
Что не может быть с близкими вечной разлуки,
И что смерти стяжать надоело самой.
Как молитву, твержу я свои пожеланья,
И бессонную ночь прогоняет рассвет,
Но ни веры людской, ни небесного знанья
До сих пор в моём сердце невидящем нет...

На окраине

Памяти Леонида Климова

Отчего на окраине так одиноко и пусто?
Этот мартовский дождь холоднее и злее других.
Пробирает озноб от шестого проклятого чувства -
Чувства камня - скользящей по мокрому камню руки.
Дрожь души не прогнать, не запить, не унять разговором.
В тишине померещится прошлого утренний стук
В мою дверь - тишина пробирается в комнату вором,
Лишь тяжёлые капли дождя пробуждают испуганный слух.
Как поверить? Тебя больше нет, а дороги всё те же,
Те же улочки, те же дома и вьюны...
И не греет вино - этот холод нездешний, мятежный
Пропитал мои руки, сковал мои прежние сны,
Где для нас - дастархан, и навесы в полнеба - над нами,
И мускатные вина, мангалов шашлычный дымок,
Где нас ждал караван, где все стали нетленными снами,
Где все живы и с нами остались на вечный и радостный срок...
На окраине дней горизонт неизбежной разлуки.
Ты лежишь, и другие возлягут - а мне всё идти.
Всё идти да идти - я не знаю небесной науки
И напрасно прошу мне ответить хоть раз на пути.
Дрожь души не прогнать, не запить, не унять разговором.
Этот мартовский дождь холоднее и злее других.
Одиночество - плата за неодолимость простора,
За тепло очертившей его неоглядность руки.

Свет-Люцифер

Свет-Люцифер, ты тот, кто бросил вызов первым
Сонливости сердец и праздности постыдной,
Нащупав слабину природы голым нервом
И сделав боль Земли для рая очевидной.
И мученик Иов, и Авраам-убийца,
И Агнец божий - вот, твои предметы спора.
О том, кто кроток был, не вёл ты разговора,
Но проверял рукой кровавость плащаницы.
Тебя зовут отцом обмана, разрушенья,
Поскольку ты не мог избегнуть лицедейства.
Не верю я, что ты от зависти и мщенья
Века мог ликовать в бессмысленных злодействах,
Ведь варварство не есть природное стремленье,
И ты не мертвоед, чтоб радоваться тленью.
Я верю, ты несёшь боль неизбежной брани,
Идя в Господен храм дорогой отрицанья.

Четверостишия - мотыльки

Я ночью истину искал в словесной тверди,
По строкам крестный ход свершал к чужой Голгофе,
В напрасной смуте утопал и не заметил,
Что глупый мотылёк упал в горячий кофе...
* * *
Когда мотылёк изнемог и засох между стёкол,
В ловушке большого, рябого от грязи окна,
Я смог разглядеть и мордашку, и добрые глазки...
С тех пор никогда не гоню мотыльков по ночам.
* * *
Природе убивать позволено исконно,
А я могу убить букашку невзначай...
Но после до утра я мотыльком бессонным
По комнате мечусь, глотая горький чай.
* * *
Чурлёнис подарил вам ангельские крылья,
Смертельный жар свечей готовит вам Земля.
О, дети-мотыльки, когда-то с вами был я -
Но чем? Но чем? Но чем сумел помочь вам я..?

Лунибин

Резные ворота, железные прутья на окнах,
серо-коричневых, утром и вечером потных,
колючие нити засохших вьюнов на прутьях,
январское небо цвета разлившейся ртути –
градусник выпал, разбился о твёрдое небо
над головою у бледной девчоночки Зебы.
– Зеба, не бойся, Зеба, не плачь, –
вьётся вокруг полоумный толмач.
– Вытку из рыжих волос твоих к лету
новое небо пшеничного цвета.
А на лице, одичалом от грёз,
струи нестриженых чёрных волос…
– Луниби'н, луниби'н, –
повторяет девчонка
странное слово
голосом ломким.
К утру Санобарка сплела из оранжевой трубки
чёртика, рыбку, расправила складки на юбке.
Из трубки вчера ей капала в вену влага.
Полно'чи рвало' – казалось, умрёт бедолага.
Нынче смеётся она, как ни в чём не бывало,
чистое гладит горячей рукой покрывало.
Но сообщат через несколько лет,
Что Санобар на земле больше нет.
Не покривятся медсёстрины губы –
зов не раздастся, скрипучий и грубый,
лишь на исходе больничного дня
возле ворот загудит бормотня.
– Луниби'н, луниби'н, –
проворкует с ухмылкой
гадкое слово
пышная милка.
Как всё здесь пропахло бинтами и мыльной похлёбкой.
Воздух горячий, да люд исхудалый и знобкий.
А я на салфетке, зернистой от хлорной пыли,
Сирин рисую - чёрногорящие крылья.
Рей же, безумица, в небе бумажном сгорая,
выведи ангелов из полусонного рая!
По телеграфу иссохших вьюнов
голос прибудет в господень альков.
Ртутное утро прольётся в чертог,
где пробудится встревоженный Бог.
А перед ним – точно жертвенный дар,
Зеба-кизи* и ханум-Санобар**.
– Луниби'н, луниби'н, –
пропоют, как осанну,
детского слова
страшную тайну.

Свет разлуки

Тебе – мои стихи немые,
Тебе – мотив мой непростой.
Он повстречал тебя впервые
И был отравлен красотой.
Любви прекрасны злополучья.
Ночных костров я помню пляс
И нас рознившие созвучья,
И тайны, сблизившие нас.
На неизбывном расстоянье
Мы неприкаянно близки.
Благословляю расставанья
Полуживые огоньки.
Пусть вешний свет тебе приснится,
Ресниц коснувшись и бровей.
Я запою бескрылой птицей
На серой влажности ветвей.
А ты запомнишь только эхо
И, став ребёнком на заре,
Печаль отринешь, как помеху,
Оставив сон в календаре.
Твой нежный призрак, тихий, скорый,
Меня не знавший никогда,
На миг появится за шторой
И растворится на года.

Элегия воздушному змею

Тебя люблю я странной болью –
Тоской наученный любить,
Бреду по серому бездолью,
В руке зажав тугую нить.
Воздушный змей воспоминаний
Промок, изведав эмпирей
И дробь неласковых касаний
Дождливой памяти моей.
Вот, снова вырвался, и ветер
Трясёт и дразнит беглеца,
Но змей вернётся на рассвете,
Щенком свернувшись у крыльца.
Простить легко мне эти смуты,
Его беспечные года,
Но каждой ночью почему-то
Я жду разлуки навсегда.

Пустая тревога, густая тоска

По гиблому насту, по талой звезде
найдешь меня там, где не будет нигде.
(Олег Чухонцев)

В читальне никто не раскроет мой том.
В беззвёздной тиши потерялся мой дом.
Беспамятный век, где поэзии нет,
Дождями смывает мой пепельный след.
В тумане растает мой призрачный бег.
Не встретит меня ни один человек,
А в тесной курилке, где чад и металл,
Застынут слова, что когда-то читал
Строитель, не знающий сам, для чего
Мой стих сохранил и упрятал его.
Железное утро ржавеющих крыш
Пустыми глазами окинет малыш,
В тетради рисуя похожий на злак,
Похожий на крестик, бессмысленный знак.
Под вечер с недетской печалью в лице
Он спрашивать будет тебя об отце.
Ты вспомнишь меня, теребя кружевца,
Но вымолвишь имя другого отца.
А в юности сын твой полюбит дожди,
В которых услышит родное "Не жди".
Закончится стройка, заварится чай,
Вернётся домой бессловесный бугай
И спешно упрячет за ширмой газет
Подобие чувства, которого нет
Уж десять и двадцать, и более лет.
Один только в памяти спрятан куплет...
Пустая тревога, густая тоска.
Нелепые мысли стучат у виска.
Ни хлебом заесть, ни вином не запить -
Пора бы привыкнуть и напрочь забыть
В читальне никем не распахнутый том,
В беззвёздной тиши затерявшийся дом.
За грязным от времени, серым окном
Закат багровеет кузнечным огнём,
И в сердце томятся, как угли в печи,
Недоброго солнца больные лучи.

Кровавое спасение

Солнце слабое, солнце нищее,
На меня ты не трать лучей.
Бог чарующий, Бог всевидящий
Даровал мне своих палачей.
Палачей самых резвых, истовых,
Потому, что должны принесть
Их сухие удары и свисты их
Мне победу и кровь, и честь.
Я, как все безымянные нищие,
Призван с мукой Земли совладать.
Будет горе водою и пищею,
Словно высшая благодать.
Над кровавым костром-побоищем
В миг назначенный крик мой взлетит…
Век закончился – звать кого ещё
Мне незримый наставник велит?
В скрежетаньи бессонной пыточной
Состязаются сталь и медь.
Немотою застыло избыточной
В моём сердце – в живой тюрьме
Время прежних богов и капища,
Где играли и дети, и львы –
Рассказал бы о них – но как ещё,
Если нет ни строки, ни главы?
Если мёртвых наречий забвение
Обезгласило сердце и ум…
И не слышно ни флейты, ни пения
Сквозь манежный, ликующий шум.
Я – судьба под могильною тяжестью
Зим и лет, что нельзя сосчитать,
Я – любовь, что не видела радости
И себя не посмела назвать.
О, душа, дом ночной в запустении,
Ты очаг, приютивший ветра.
Грянет утро кровавым спасением,
Загорись же призывно с утра!
Зацвети, стоголосое полымя
Угнетённых сердец Земли!
И воскресну чистым и голым я,
В колокольно-зефирной дали.

Призрак любви, умирающий ангел Энрофа

Picture by Seth Siro-Anton ©

Холодная ночь экзистенции
Корнями дерев проросла в сердце века
И тишиной напитала прохладу
Ветхих, обветренных уст.
Померкшие звёзды в тёмных глазницах,
Обращённых во мрак эмпирея,
Пили ночную росу -
Лазурные слёзы стеблей.
"За предательство - гибель!" - шептали
Соцветья полыни,
И гудело дыханье Эола
Над астральною картой
Великого Небытия.
Никем не услышанный голос
Слился с биеньем ручьёв,
Напрасно желая тщетою своею
Обмануть Великое Эхо:
"Призрак любви, умирающий ангел Энрофа*,
Покажи мне лицо Гелиоса,
Змей, холодных и спящих
На брегах Ахерона.
На светозарных крылах лампадою
Тлеющей пронеси меня через
Изиды врата в объятья Психеи."
Но безмолвен был трепет
Лучезарной Лиурны**,
Поглощенной безумием танца.
Все приметы пути растворились
В забытых пространствах.
И время безмолвием облачилось,
Став секундантом великой дуэли
Забвения и сердцебиенья.
Леденеющей кровью из раны изрытой Земли
Сочилась, звеня, жизнь
Чуждой Аркадии,
Чужеродного ветра,
Чуждых племён.
Казалось, от скорби плавились скулы
Каменных идолов,
Сжимались персты их в безжизненном мраке,
И сухие мёртвые губы шептали:
“Через хляби твои проведи меня,
Сквозь потоки твои пронеси меня,
Призрак любви, умирающий ангел Энрофа.”
(2003)

Ответ

Затих туман у старого колодца.
На дно упал тяжелый первый луч
Печального, невидящего солнца.
Стал ясным день, стал воздух чист и жгуч.
А в старом храме путник утомлённый,
Пришедший на заутренний хорал,
Смотрел на затенённые иконы
И тишиною робкой вопрошал.
Ему казалось, кончилось проклятье,
И даже птицы ведают ответ...
И он услышал голос от распятья:
"Меня здесь не ищи,
Меня здесь нет".
<2003>

Музыка и исполнение Ринада Абузарова

  (2.38 M)

Горьки любые утешенья

Горьки любые утешенья – весны воззванья.
Уймитесь, радости прошенья и стрекотанья!
Я не юнец – я чревобес
в юдоли чёрной,
бесплотной жизни лишний вес,
могильно-сорный.
Не правды жажду я постылой – стремлюсь к покою.
Всё, что вчера любимым было, уже не помню.
Заложник замыслов пустых –
природы грёза,
осенний шёпот или стих
речного плёса.
Улыбка сентября стыдлива – сухи наряды.
От увяданья жмутся ивы, молчат наяды.
Прошлась весенняя вода
по обелискам,
но не сродниться никогда
стихиям близким.
Меж нами зимний сад погоста, следы ампира,
окаменелая короста – деревья сиры,
пучина слов, что каждый миг
желает боя,
и мраморный античный лик –
бог нелюбови.

Кто ты?

Кто ты, в пропасть ведущий душистой дорогою трав,
Повелитель нектаров и страшных телесных отрав?
Кто ты, ум, что желает добра, но творит беспощадное зло?
Кто ты, сердце, что ищет любви, но при встрече лишается слов?
Кто ты, случай, чья пуля шальная всегда бьёт без промаха в цель?
Кто ты - жертва бессильная или во тьме затаившийся зверь?
Кто ты, рок, что тираня надежду, мне жизнь возвращаешь опять?
Кто ты, Лета-река, чьё немое теченье вовек не направится вспять?
<2005>

Лицедей

Я утверждаю – нет людей
Незаменимых,
И жизнь – великий лицедей
Под псевдонимом,
Тасующий колоду карт:
Удачи, беды,
Но козырной его азарт –
Залог победы.
Всё будет явственней вокруг
И театральней:
Предаст последний близкий друг –
Поможет дальний.
Безлюдна ночь, голым-гола,
Судьба нагая.
Вчера любимая ушла –
Придёт другая.
Однажды эта череда
Добро подсунет,
Чтоб ты ни думы, ни стыда
Не тратил всуе.
Благословен любой каприз –
Подмена злая.
Твоя звезда сорвётся вниз –
Взойдёт иная.

Музыка и исполнение Ринада Абузарова:

  (2.32 M)

Представленье, конъюнктура

Представленье, конъюнктура,
Костюмированный бал...
Я вчера спасал культуру,
А сегодня раз... венчал,
Завтра в новом облаченье
Ринусь я в мышиный бой,
Лишь негласное презренье
Оставляя за собой.
Если Каином ты не был,
Если цезарем не стал,
И судил - считай, что в небо
Пальцем сызнова попал.
Мельтешат наряды-краски,
Надрывается кларнет,
Омерзительные маски!
Вечно лживый менуэт!
Кто же я на самом деле?
Кто мне друг и кто мой враг?
Чую, драма на пределе,
За кулисами - овраг!
Но к лицу не прирастают
Злые маски - нет лица!
Сцена... Телегон листает
Роль убитого отца...

Robert Alexander Schumann. Op. 15 Kinderszenen.

Robert Alexander Schumann. Op. № 15 Kinderszenen. Kind im
Einschlummern

Я уснул на балу новогоднем,
И печальный, безропотный мим
С королём одичалым, бездомным
Закружились пред взором моим,
А мышиное войско под ёлкой
Зашуршало бумажной войной,
Но я знал: завтра лёгкой метёлкой
Разнесут весь игрушечный рой.
И мне виделось: в комнате яркой
От вчерашних нарядов и свеч,
Хмуря брови, слуга с полной чаркой
Чуть касается маминых плеч,
Тихо просит: «Отпейте, отпейте»
И дыханьем гудит словно шмель,
Но чуть слышно играет на флейте
За окном голубая метель,
И уносит меня, и возносит
К чёрным пикам костёла с утра:
На распятиях снежная проседь –
Подо мною поёт детвора…

Пролетели цветисто и звонко
Жизнь и сказка, рассвет и закат –
Я уснул бледнощёким ребёнком
Два заснеженных века назад.

Tomaso Antonio Vitali Chaccone In G-minor

Закончились последние капели,
И ранняя, холодная весна
Серебряной, дождливой акварелью
Будила старый город ото сна.
Был юный мир, как невидаль и небыль:
Грядою плыли тучи-корабли,
Тянулись листья к сумрачному небу
Зелёными ладонями Земли,
Превозмогая муки возрожденья,
А ветры наполняли паруса.
Сближались по закону притяженья
Несмелые людские голоса.
Вот юноша, как стебель, хрупкий, вышел
На улицу бесчисленных шагов.
Он гОлоса любви ещё не слышал,
Но помнил аромат её духов,
Оставил на столе солдатский ранец,
Билет и расписанье поездов.
Он пригласил её на первый танец –
На вальс надежд, признаний и цветов.
В его глазах – всего живого трепет,
Прошение всего живого – в нём!
А в ней – ответ, колосьев нежный лепет,
Она – согретый солнцем окоём!
Они ушли... Кафе полупустое…
Чужие силуэты за окном
Неведомо куда неровным строем
Идут – никто не знает ни о ком.
И я бродил десятки лет без цели,
Людей ничейных лица рисовал,
Считал судьбы напрасные капели,
Но так, увы, ни с кем не станцевал.
Старинный вальс в груди моей томится,
И акварель растапливает мглу –
Моя весна бесслёзная струится
Серебряною кровью по стеклу.

Ludwig Van Beethoven. Mondeschein-Sonate I. Adagio

Не означить, не озвучить
Сладкой муки расставанья.
Только ветры, только кручи
Помнят голос увяданья,
И валы вздымая томно,
Тяжело вздыхает море
В лунном свете, заоконном,
В неприкаянном миноре.
Эта боль – благословенье
Нераскаянной беглянке.
Ты и он, укравший пенье,
Убегайте без оглядки!
Ты – светла, полна дерзанья,
Он – и молод, и возвышен.
Я дарю воспоминанья
И себя уже не слышу.
Это горькая осанна
Без надежды, без отрады.
Как тебя, любить я стану
Роковой мотив утраты;
Он прольётся млечно-белым
Светом на чужие тропы,
Будет следом каравеллы,
Покидающей Европу.
Это дар любви последней,
Не взыскующей ответа.
Это сердце чёрной тени,
Преисполненное света.